Легко сказать: «явиться в Ленинград». Где взять денег на поездку? И ведь не на два дня — хождение по инстанциям занимает недели, даже месяцы. Где там жить?

Это были, конечно, не их проблемы. Их заботой было выгонять из Ленинграда, тебя вывезут за государственный счет, — а обратно, уж если ты остался жив, изволь добираться сам.

Хорошо, что у Коганов большая родня. Списались с питерской племянницей Зиновия Лазаревича, и она, одинокая учительница музыки, чудом уцелевшая в блокаду, согласилась приютить Майю.

Саша поехал с матерью; у него с Нового года начинались в школе каникулы. Лариса провожала их на вокзале. Она была на шестом месяце. Беременность шла трудно, с осложнениями, — пришлось из окраинного домика перебраться обратно в родительскую квартиру, под заботливое крыло Тамары Иосифовны.

На вокзале Лариса вдруг расплакалась.

— Ну что ты, Ларочка, что ты! — встревожился Саша, обняв ее.

— Акуля, — проговорила она сквозь слезы, — у меня предчувствие… нас с тобой хотят разлучить…

Он принялся ее успокаивать, никто и никогда не разлучит, да и всего-то на две недели он уезжает…

— Прости, — сказала Лариса. — Сама не знаю, почему разнюнилась. Акуля, не забудь пойти к Андрееву.

Да как же можно забыть. Николай Романович Андреев, доцент Ленгосуниверситета, заинтересовался Сашиной статьей в «Вестнике МГУ» и вступил в переписку с ним. В одном из писем, состоящих из математических выкладок, Андреев спросил между прочим: «Почему бы вам не поступить к нам в аспирантуру?»

Ленинград обрушился на Сашу сырым оттепельным ветром с залива, вызванной им простудой и тревожащими душу воспоминаниями. От нахлынувших воспоминаний и Майя была сама не своя. Каждый день, проезжая по набережной, она смотрела из окна троллейбуса на ворота и торец длинного университетского корпуса. На Невском, у Казанского собора, устремляла тоскующий взгляд в теснину улицы Плеханова, прикрытую косо летящим снегом.

Саша съездил на Обводный канал, разыскал дом, в котором жил с бабушкой и из которого их увез в ссылку рыжеусый милиционер. Поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь отворила толстощекая женщина с головой, по-деревенски повязанной платком в мелкий черный горох. Саша спросил про Докучаеву — до войны жила тут в комнате рядом с кухней…

— Нет таких, — отрубила женщина и захлопнула дверь.

Возле арки, ведущей во двор, Саша остановился, потрясенный внезапно вспыхнувшей в памяти картиной: весна сорок второго, он сидит, полуживой, вот на этой самой приступке, бабушка и другие женщины деревянными лопатами разгребают огромные блокадные сугробы, и вдруг из снега — человеческая рука…

Племянница Когана, Элеонора Михайловна, жила в коммуналке на 8-й линии Васильевского острова. Ее большая комната была перегорожена раздвигающейся фанерной стенкой. В блокаду тут вымерла вся ее семья — только она уцелела, и чудом уцелел, не сгорел в печке беккеровский рояль. Косоглазенькая, в круглых очках, Элеонора жила одиноко, работала в музшколе. К ней и домой приходили ученицы — из-за перегородки неслись гаммы и пьески для начинающих, прерываемые тихим голосом учительницы.

Саша простуженно кашлял, Майя тоже кашляла в платок. Элеонора, очень верившая в гомеопатию, принялась их лечить белыми горошинами из коробок с мудреными названиями. Саша осторожно подшучивал над ее увлечением.

— Напрасно смеетесь, Саша. — Элеонора указательным пальцем поправила очки на переносице. — Будущее безусловно за гомеопатией.

— А по-моему, теперь вся сила в гемоглобине.

— Я читала Ильфа — Петрова и помню эту фразу. А вот позвольте спросить, Саша, раз уж вы такой начитанный. Знаете, наверное, что Чернышевского пытались освободить из ссылки? Ипполит Мышкин явился в Вилюйск, одетый жандармским офицером, и потребовал его выдачи. Почему у него сорвалось это?

— Не знаю. Почему?

— Потому, что он надел аксельбант на левое плечо вместо правого.

— Где вы это вычитали?

— У Набокова.

— Набоков! Я только слышал о нем. Очень хотелось бы почитать.

Элеонора задумчиво поправила очки:

— Сколько вы еще пробудете здесь?

— Пять дней. А маме придется задержаться, если вы не возражаете…

— Пожалуйста. Ну, я попробую достать.

На следующий день Элеонора принесла завернутую в газету толстую пачку листков-фотокопий заграничного издания романа Набокова «Приглашение на казнь».

— Романа «Дар», в котором о Чернышевском, сейчас нет, ходит по рукам, — сказала она. — Но этот роман не хуже.

Саша погрузился в листки запретного писателя. Боже, какая необычная, живописная и странная проза!

— Потрясающая книга, — сказал Саша за вечерним чаепитием. — Фантастическая страна. Цинцинната осудили за непрозрачность, за «гносеологическую гнусность».

— За то осудили, что он думал по-своему, — сказала Элеонора. — Это не так уж фантастично.

— Пожалуй, — кивнул Саша. — Но его, приговоренного к казни, заставляют плясать с тюремщиком, благодарить директора тюрьмы. Он обязан прямо-таки полюбить своего палача.

— А это разве взято из головы? Не из жизни?

Саша посмотрел на косенькую учительницу музыки, на ее маленькие сухие руки без колец, без маникюра, занятые наливанием чая.

— Ну, все-таки такого не было, — сказал он неуверенно. — Хотя… немецкие фашисты заставляли своих жертв как бы сотрудничать. Набирали из них капо. Над воротами концлагерей вешали издевательский лозунг «Arbeit macht frei»…

— У нас тоже заставляли сотрудничать. И любить палача заставляли.

— Вы хотите сказать, что «Приглашение» — роман из советской действительности?

— Нет. Вернее — не только. Он — против тоталитарных режимов вообще. Поэтому Набоков избегает географической определенности.

— А я вот что скажу, — вмешалась в их разговор Майя. — Книгу я не читала, но из ваших слов видно, о чем там. В наших лагерях именно это и делали — заставляли сотрудничать с тюремщиками. Угрозами или посулами затаскивали в стукачи. Самый страшный был для них враг — тот, кто думал по-своему. Непрозрачный, как ты, Саша, говоришь…

Подошли к концу каникулы, Саша уехал домой, в Киров. Майя осталась в Ленинграде — ожидала решения властей. В начале февраля пришла от нее телеграмма: «Отец и я реабилитированы остаюсь хлопотать квартире».

Февральская метель неслась над городом, рвала в клочья дымы из заводских труб. Но уже заметно прибыл день, в восьмом часу просветлело, и окна приняли, как надежду, свет взошедшего за облачным одеялом солнца.

У Коганов завтракали рано: Тамара Иосифовна торопилась в свою поликлинику, а Тата — в школу. Лариса принесла из кухни поднос с кофейником и дымящейся кастрюлей с геркулесом. Со вздохом села, жалобно сказала: