Он и в самом деле уехал, поскольку этапы его путешествия были строго расписаны. Невозможно изменить программу «научной экспедиции» из-за любовного приключения. Тем не менее на всем протяжении своего пути, пролегавшего через Шатонеф, Авиньон, Ним, Эг-Морт, Бокер, Тараскон, Арль и Марсель, он не переставал думать об этой молодой женщине, у которой хватило твердости и решимости его оттолкнуть. Охотничий инстинкт не позволял ему отступиться. Чем больше защищается намеченная жертва, тем приятнее ее покорить. Дюма созерцал улицы, памятники, прохожих, небо над городами, через которые проезжал, а видел перед собой одну только Гиацинту в театральном костюме Адели, она выступала сквозь все мелькавшие перед ним пейзажи. С бесстыдной настойчивостью он засыпал ее письмами, в которых говорил о своих терзаниях и своих надеждах. Она, смущенная и взволнованная, отвечала, что преклоняется перед ним и испытывает к нему привязанность, но это чувство должно оставаться платоническим. Полностью с ней соглашаясь, он все же не складывал оружия. Ему представлялось, что все это было только маневром с целью его завлечь и набить цену согласию, которым все и завершится. Гиацинта в нескольких строчках развеяла его заблуждения: она – жена и мать и никогда об этом не забудет! «Вся любовь, которую может вместить мое сердце, весь восторг, который может испытывать моя душа, – все это должно быть сосредоточено в одном-единственном чувстве: материнской любви. Мне этого чувства достаточно, оно делает меня счастливой, и больше в моей жизни ничего быть не должно». Тем не менее она не отрицала того, что потрясена недолгими минутами близости, которые им выпали, теми мгновениями, которые они провели вместе: «Вы думали, будто я с вами заигрываю, но нет, в моем сердце был восторг, потому что в вас я восхищалась всем тем, что заставляет думать о божественном». Читая эти слова, он размышлял о том, что среди множества женщин, которые присутствовали в его жизни, по большей части – доступных, Гиацинта представляла собой существо исключительное, она одна была достойна того, чтобы внушить ему совершенную, идеальную, небесную страсть, какую всякий поэт мечтает испытать хотя бы один-единственный раз, и, в конечном счете, ему очень повезло, что она ему отказала. Преисполнившись веры в редчайшие достоинства своей корреспондентки, он даже стал рассказывать ей в письмах об Иде. Его нынешняя любовница, писал Дюма Гиацинте, разочаровала его, потому что она суха, как вязанка хвороста. «Вскоре я понял, что ее любовь, которая была так велика, как только позволял склад ее характера, все же была далека от того, чтобы соответствовать моей». Если он отправился в такое долгое путешествие, причина в том, что он, при его неистовой восторженности, связался с женщиной, которой всякая необузданность была чужда. «Грудь моей любовницы слишком тесна для того, чтобы в ней могло поместиться сердце!» – заключил он. Ах, если бы только можно было взять Гиацинту с собой в поездку! Ее присутствие озарило бы самые прозаические минуты.

Но вместо любовного апофеоза, о котором он мечтал, его уделом стали мелкие неприятности, с которыми он ежедневно сталкивался в путешествии и которые ему приходилось улаживать. Злополучный Жюль Леконт, его неисправимый прихлебатель, снова наделал долгов в городе. Бесцеремонность этого обаятельного шалопая в конце концов разозлила Александра до того, что он, потеряв терпение, отослал Леконта, правда, перед тем выплатив его долги. Как бы то ни было, денег у команды оставалось всего ничего. Гизо не прислал вторую половину обещанной субсидии. Волей-неволей приходилось возвращаться в Париж. Александр мужественно выдержал все этапы бесславного отступления. Через Лион он промчался стремительно, решив не встречаться с Гиацинтой, и ограничился тем, что послал ей отчаянную записку: «Прощайте! Вы – милое, доброе и безупречное дитя, я люблю вас всей душой, и мне необходимо вам об этом сказать».

Он вернулся в Париж в середине января 1835 года и, совершенно не собираясь отказываться от своих планов, тотчас принялся снова искать средства, необходимые для того, чтобы возобновить и продолжить так неудачно прерванную поездку. Ида одобряла его настойчивость в добывании денег. Дюма же, встретившись с ней после недолгой разлуки, почувствовал досаду и едва ли не злость. Все в ней – ее лицо, голос, запах, привычки, вспышки гнева, порывы нежности – его раздражало. Он не мог простить ей того, что она – не «ангел», как Гиацинта. Не отказывая себе в удовольствии с ней переспать, когда у него появлялось такое желание, Александр вместе с тем не переставал думать о прекрасной и целомудренной даме из Лиона. Он писал этому идеальному созданию все более печальные и все более пламенные письма. Она отвечала ему не менее пылко. Теперь и на ней начало сказываться возбуждающее действие разлуки. Она призналась Александру в том, что отныне к ее преклонению перед ним примешивается необузданное желание. «Если бы вы знали, с каким восторгом я касаюсь губами каждой строчки, начертанной вашей рукой! Затем ваше письмо покоится у моего сердца вместе с вашей цепочкой и прядью ваших волос, и лишь ночью мне иногда случается с ним расстаться – мне кажется, будто оно обжигает мне грудь. Оно пробуждает во мне дурные мысли – я невольно шепчу ваше имя подобно молитве – мои губы тоскуют по вашему лбу – я сжимаю вас в объятиях – а потом, наутро, я начинаю плакать и прошу Господа меня простить, потому что, должно быть, это плохо – так любить, и, может быть, еще того хуже, что я осмеливаюсь вам об этом говорить! […] Когда же я смогу сказать вам: я люблю тебя! – и осыпать вас ласками, поцелуями, но больше ничего не будет, не правда ли?»[63] Читая эти излияния растревоженной души, он думал о том, что в конце концов, так и не овладев этой женщиной, он, возможно, именно над ней одержал величайшую из своих побед. И, как ни странно, на Иду обращались порывы страсти, которую пробудила в нем другая женщина. Ида на это не жаловалась. Неверность Александра, как и ее собственные измены, входила в условия заключенного между ними молчаливого соглашения.

Впрочем, Дюма, по обыкновению своему, куда больше времени и сил тратил на то, чтобы выстраивать будущее, чем на тоску о минувшем. Использовав все доступные ему средства воздействия, от интриг до прямого нажима, он в конце концов сумел основать вместе с издателем Друо де Шарлье акционерное общество с целью финансирования своего средиземноморского путешествия. Однако Шарлье, внезапно испугавшись размаха предприятия, отказался от участия в деле и передал полномочия Амеде Пишо, главному редактору «Британского обозрения». При его поддержке и ценой больших усилий Александр сумел распространить сотню акций по тысяче франков. Прежде всего он обложил данью друзей. Жерар де Нерваль, только что получивший наследство, выложил тысячу франков за полноценную акцию. Виктор Гюго, более прижимистый, ограничился тем, что подписался на двести пятьдесят франков. Следом за ними и другие принялись развязывать кошельки – кто по расчету, кто из дружеских чувств к писателю. Ради того, чтобы пополнить кассу, Александр наспех кое-как состряпал несколько рассказов, закончил «Изабеллу Баварскую», вместе с Корделье-Делану взялся работать над драмой «Кромвель и Карл I» для театра «Порт-Сен-Мартен» и начал собирать материал для «грандиозной» мистерии в пяти актах «Дон Жуан де Маранья, или Падение ангела» по мотивам новеллы Мериме «Души чистилища». Не переставая строчить страницу за страницей, он одновременно с этим не менее усердно занимался и подготовкой к экспедиции, изучал маршруты, сверялся с картами, запасался рекомендательными письмами. Он был настолько поглощен манившим его призраком дальних странствий, им настолько полно овладела «охота к перемене мест», что он напрочь утратил интерес к тем проблемам, которые занимали всю страну. Так, несмотря на то что он был связан близкой дружбой с некоторыми из шестидесяти республиканцев, как раз в это политически напряженное время представших перед судом за участие в заговоре против правящего режима, Дюма старался держаться в стороне от процесса. Да и вообще, думал он, сейчас, когда ему необходимо сделать все ради достижения своей цели, заручиться всевозможной поддержкой и обеспечить успех предприятию, совсем ни к чему было бы бросать вызов власти, хотя бы раз показавшись в зале суда. День отъезда приближался. Жаден с его нескладным псом Милордом и на этот раз тоже должен был отправиться вместе с Дюма, – впрочем, художник обязался сделать рисунки, за которые ему платили две с половиной тысячи франков, – а вот Жюля Леконта, явно нежелательного спутника, на этот раз из команды исключили. Должно быть, он отомстил за свою отставку, во всех подробностях расписав Иде возвышенный и сдержанный роман Александра и Гиацинты. Опасаясь, как бы у ее возлюбленного, когда он станет проезжать через Лион, не вспыхнуло затаившееся в душе пламя, Ида потребовала, чтобы он взял ее с собой, и намеревалась во все время поездки ни на шаг от него не отходить. Ради того, чтобы избежать ссоры и прочих осложнений, он смирился с тем, что ему придется тащить с собой эту обузу, терпеть эти почти супружеские цепи. Ничего, решил он, если потребуется, он как-нибудь исхитрится и найдет способ от нее улизнуть!