Да, но как же все-таки быть с Каролиной? Может ли он и здесь сказать, что совесть его чиста? Внезапно он утратил прежнюю безмятежную уверенность в том, что хорошо с ней обошелся. И подумал, что, как бы ни сложилась их дальнейшая судьба, он должен с ней объясниться. Нарушив молчание, он написал ей длинное и рассудительное письмо. Заверив для начала в том, что напрасно она расстраивается из-за его отношений с Идой, затем с удивлением спросил, как она может в разлуке с ним позволять многочисленным поклонникам за ней увиваться, и дошел даже до того, что предложил ей «прервать с ними отношения». Такое поведение объяснялось очень просто: Дюма считал, что для мужчины наилучший способ убедить женщину в том, что он искренне ее любит, – это проявить ревность. Однако Каролина сделала из этого слишком искусно составленного письма только один, сам собой напрашивающийся вывод: Александр по-прежнему живет с Идой, тогда как она сама ведет себя безупречно по отношению к нему. «Неужели ты думаешь, что у меня так много отношений, которые надо прерывать? – ответила она. – Господи, да разумеется, у меня нет ничего похожего на то, что происходит у тебя, и в дружбе я очень разборчива; кроме тебя, мне в целом свете никто не нужен. […] Ты пугаешь меня, когда говоришь, что, может быть, еще долгое время не сможешь с ней порвать. […] Если ты меня любишь, разве не должен ты с ней проститься и приехать к своей жене? Если ты этого не делаешь, значит, ты меня не любишь, и тогда лучше умереть». Это печальное послание датировано 19 ноября. Каролина написала его перед тем, как покинуть Палермо, – ее пригласили петь в Венеции, в театре «Ла Фениче». Уже на следующий день, 20 ноября, она вновь взялась за перо, на этот раз – для того, чтобы нарисовать Александру картину безоблачного счастья, которое они узнают годом позже, когда поженятся и поселятся в красивом доме во Флоренции. «Как видишь, я осмелела до того, что решаюсь строить планы. Но если бы ты знал, как я боюсь, что мое нынешнее и будущее счастье – всего лишь сон, как я весь день себя убеждаю и в конце концов говорю себе: „Ты с ума сошла, это правда, он тебя любит, это твой муж!“ – и тогда восклицаю: „Господи, это слишком большое счастье!“»

Пока она таким образом упивалась своими несбыточными мечтами, Александра по доносу арестовала неаполитанская полиция. Власти обвиняли его в том, что он въехал в королевство, воспользовавшись подложными документами. Он был пойман с поличным, и отпираться было бессмысленно. Однако Жаден обратился к временно исполняющему обязанности дипломатического представителя Франции графу де Беарну, и «господина Дюма» отпустили, взяв с него слово, что он в двадцать четыре часа покинет город. Он не заставил себя уговаривать и поспешил убраться, как всегда – в сопровождении Иды и Жадена. Вскоре тряский дилижанс уносил троицу, клевавшую носом после стольких волнений.

Теперь они направлялись в Рим. Но что же их туда влекло? Оказывается, у Александра были грандиозные планы: он хотел встретиться с папой. Светоч христианства встречается с литературным светилом! Разве эта картина не достойна того, чтобы весь мир, затаив дыхание, ею любовался? Назавтра же по приезде Дюма начал хлопотать об этом. Огюст де Таллене, первый секретарь при папском престоле, добился для него аудиенции. Григорий XVI принял писателя. Его святейшество был облачен в длинные снежно-белые одежды, на голове – белая камилавка. Александр, хотя и готовился к этой важной встрече, при виде святейшего папы испытал такое чувство, будто очутился в преддверии небесного мира. Упав на колени перед папой, он потянулся поцеловать его шитую золотом красную туфлю, но тот протянул ему руку и с улыбкой попросил встать. Затем, усадив гостя напротив себя, принялся деликатно и дипломатично расспрашивать его о том, с какой целью он предпринял эту поездку. Разговор получился несколько бессвязный, собеседники то и дело перескакивали с одного на другое, поговорили и о Шатобриане, и о Луи-Филиппе, и об удивительной самоотверженности католических миссионеров в самых отдаленных странах, и о благодетельном воздействии религии на ход мировой истории. Внезапно его святейшество, резко сменив тему, спросил у Александра, о чем будет его следующая пьеса, и тот без колебаний ответил, что следующей его пьесой будет «Калигула». Григорий XVI, казалось, был удивлен и даже несколько недоволен тем интересом, какой французский писатель проявил к этому чудовищу, проклятому историками и духовными лицами. Тем не менее он подарил Дюма несколько простых четок, сделанных из оливковых косточек, и сказал, что эти оливки были сорваны в Гефсиманском саду.

Александр был очень взволнован этим душеспасительным разговором. Он во всех подробностях пересказал его Иде и горел желанием разделить с ней ясное и благородное наставление, которое получил сам. А вот другую новость, хотя в его глазах она была не менее важной, чем папская аудиенция, он от нее скрыл: Каролина известила его о том, что по дороге в Венецию заедет в Рим. Надо было как можно скорее все устроить, чтобы тайно с ней свидеться, но он знал толк в подобных уловках. Свидание состоялось в назначенный день, в назначенный час в гостиничном номере, и ни у кого не возникло ни малейших подозрений. Вновь испытав в объятиях Каролины то же упоительное блаженство, какое познал в Палермо, Александр не решался развеять ее иллюзии насчет будущего их союза. Он был слишком счастлив благодаря лжи, чтобы не хотеть продлить это как можно дольше. По обыкновению своему он отказывался задумываться о будущем, чтобы как можно полнее насладиться настоящим. Между двумя поцелуями он пообещал Каролине, что через несколько дней при-едет к ней в Венецию, и она уехала спокойная и довольная. А он тотчас задумался, не слишком ли легкомысленно было ей это пообещать. Он все еще обдумывал наилучший способ выбраться из этой запутанной ситуации, когда два карабинера схватили его за шиворот. Ему было приказано немедленно покинуть город и больше никогда там не появляться, не то его ждут пять лет каторжных работ. Его присутствие в Италии явно кому-то мешало! Может быть, дело в том, что за ним по пятам следовала его репутация французского республиканца? Или его святейшество на свой лад проявил недовольство тем, что он намерен писать «Калигулу»? Александр негодовал, возмущался, твердил, что ни в чем не виновен, упирал на то, что он – драматург, известный не только во Франции, но и за ее пределами. Напрасно старался: все равно пришлось складывать чемоданы!

Трое путешественников добрались до Перуджи, оттуда отправились во Флоренцию. Каролина, все еще дожидавшаяся Александра в городе дожей, простодушно писала ему: «Видишь ли, я совершенно уверена в том, что в Венеции ты будешь куда больше любить меня: царящая здесь тишина, которую нарушает лишь пение гондольеров, – это как раз по тебе». Она томилась в одиночестве, и в те часы, когда у нее не было репетиций в опере, ей только и оставалось, что мечтать, бродя в зимнем тумане по берегам замерзших каналов, а ее Александра, напрочь позабывшего о том, что поклялся как можно скорее к ней приехать, обвенчаться и до конца своих дней наслаждаться безмятежной и безупречной супружеской любовью, чем дальше, тем больше тянуло в Париж. Работа, слава, деньги, яркие огни, сплетни, мимолетные связи, дружба, вражда, похвалы и нападки – только там все это обретало истинный смысл, только там можно было жить в полную силу. Пребывание в Италии было для него всего лишь приятной интермедией. Если он хочет продолжать быть писателем, ему надо побыстрее вернуться во Францию. Охваченный нетерпением, он тормошил «участников научной экспедиции», уговаривая их поторопиться с возвращением на родину.