Не кладя трубку, он медленно, словно не решаясь, вытащил из стопки документов под столом досье задержанного им на днях палестинца. Потом открыл папку и устремил взгляд на лаконичные биографические данные:

«Имя: Хани аль-Хаджар Хани-Джамаль

Возраст: 20 лет

Дата рождения: 11 февраля 1983 г.

Адрес: проезд Гинна, д. 11, лагерь аль-Амари, Рамалла».

– Шалом, архив участка Мория!

Бен-Рой не слышал голос в трубке, упершись взглядом в арестантскую форму палестинца.

– Алло, архив слушает!

– Да-да, – отозвался следователь. – Бен-Рой, участок Давида.

– Здравствуйте! Ну так что, досье вам больше не нужно?

Он замолк на некоторое время, а затем нетвердым голосом ответил:

– Знаете, наверное, я его еще подержу.

Луксор

На улице уже стемнело, когда Халифа вышел из интернет-кафе. Глаза у него были красные как у рака, а во рту пересохло от никотина. Он побрел через шумный базар, не обращая внимания на яркий свет фонарей, громкую музыку, толкущихся людей; у одной палатки остановился, чтобы купить банку спрайта. Дойдя до набережной. Халифа медленно спустился по истертым камням лестницы к самому Нилу, так что мутная вода заплескалась у его ботинок.

Как ни странно, после всего, что он прочитал и увидел, после всех этих фотографий, цифр, свидетельских описании, хроник он думал только о своей семье. Зенаб, Батах, Али, малыш Юсуф наполняли светом его жизнь. «Что бы я чувствовал, случись подобное с ними?» – спрашивал он себя, и перед его мысленным взором представали кошмарные фантазии: Зенаб в виде скелета с пустыми глазницами, Батах и Али в яме с тысячами безымянных детских тел… «Что бы я сделал? Как бы я жил с такой болью в сердце?» Халифа уже потерял многих близких людей: отца, мать, старшего брата Али, в память о котором он назвал своего сына. Но они умерли не на омерзительной скотобойне, истощенные до костей, забитые и зверски замученные. Он не мог представить, чтобы такое могло произойти с его родными. Слишком больно становилось при одной мысли о подобном ужасе, словно от скрежета ногтей по стене.

Тяжело вздохнув. Халифа допил свой спрайт и вспомнил самые радостные мгновения их жизни. Он вспомнил, как они плавали вниз по реке на тринадцатилетие Батах, устроив пикник на уединенном островке, а на обратном пути в Луксор любуясь закатом. Вспомнил поездку на верблюжий рынок в Каире незадолго до рождения Юсуфа, когда Батах заплакала, оттого что животные были такие худые и несчастные, а Али в шутку начал торговаться с одним из вредных продавцов. А как ему было приятно, когда совсем недавно, на его тридцатидевятилетие, домашние преподнесли ему «исторический» сюрприз – нарядились в древних египтян и радостно улюлюкали в знак приветствия! Он хохотал про себя, вспоминая малышку Юсуфа в немесе[65]и Зенаб в облачении царицы Нефертити. Как дороги они ему были и как мало он заботился о них! Его зарплата не выросла за пять лет, и по сравнению с тем, что получает Хосни, это сущие гроши. И тут Халифа снова задумался, что было бы, если бы его родных не стало. Он не выжил бы, он ни за что не справился бы без них. Он стал еще больше корить себя за невнимательность, зато, что так мало времени проводит с женой и детьми.

«Я буду стараться стать лучше. Чаще бывать дома, меньше работать. Буду более внимательным мужем и отцом», – шептал Халифа. «Но только после того, как доведу до конца это дело, – заговорил внутренний голос. – Только когда узнаю всю правду о Пите Янсене и Ханне Шлегель. Только когда получу ответы на все вопросы».

Он взглянул на реку – из ночного мрака, словно глаза змеи, светились зеленые огни минарета и соседних мечетей. Сдавив жестяную банку, Халифа швырнул ее в Нил и поднялся вверх, на набережную Корниче, мечтая лишь об одном – чтобы его никто ни о чем не расспрашивал.

Иерусалим

Прошло более суток, как Хани аль-Хаджар Хани-Джамаля перевели в Сион – самый большой полицейский участок Иерусалима. Расположенный в конце бывшего русского квартала тюремный комплекс производил крайне тягостное впечатление: грязные зарешеченные окна, наросты плюща, облеплявшие, точно лишай, серые стены, колючая проволока на бетонной ограде – все подчеркивало обреченность попавших сюда людей. В Сионе допрашивали – с неслыханной жестокостью – не только обычных преступников, но и подозреваемых в антиизраильских акциях. Палестинцы говорили об этом месте со смесью ужаса и неприязни, называя его «аль-Москобийе» , что в переводе с арабского значит «Москва».

Бен-Рой сам испытывал к этому месту отвращение. Пару лет назад ему предлагали должность в Сионе, но он наотрез отказался, не польстившись на повышение по служебной лестнице. Войдя в здание с задней стороны и увидев мрачные лица арабских женщин, сутками толкущихся здесь в призрачной надежде узнать хоть что-нибудь о своих близких, Бен-Рой почувствовал непреодолимую тошноту и желание как можно скорее убраться отсюда подальше.

Он представился дежурному, подписал пару протокольных форм и в сопровождении сержанта охраны двинулся по лабиринту мрачных, слабо освещенных коридоров в подвальный этаж, где находились помещения для допросов. Все содержимое комнатенки, куда привели Бен-Роя, составляли стол и два стула, поставленные друг против друга; на стене висел постер с ярко-фиолетовым тюльпаном – то ли очередная издевка, то ли проявление безвкусия тюремных служащих. Из коридора и соседних помещений доносились отдельные звуки – телефонные звонки, крики, смех или всхлипывания… Бен-Рою мерещилось, что это отголоски каких-то событий, происходивших здесь, в застенках. Он дождался, пока сержант выйдет, и, сев за стол, глотнул из фляжки.

Минут через пять дверь распахнулась, и другой полицейский ввел парня, которого Бен-Рой арестовал несколько дней назад. Из одежды на нем были лишь футболка и широченные, неуклюже сидевшие боксерские трусы. Полицейский велел палестинцу сесть и пристегнул один наручник к левой ножке стула, так что заключенному пришлось наклониться влево.

– Когда закончите, позовете меня, – сказал Бен-Рою охранник. – Я буду в конце коридора, третья комната справа.

Дверь за ним захлопнулась, и Бен-Рой остался наедине с палестинцем.

Кроме фингала под правым глазом, полученного при аресте, у него теперь был еще и отвратительный синяк прямо посреди небритой щеки. Вызывавший дурноту запах пота и экскрементов, исходивший от тела араба, медленно пропитывал почти неподвижный воздух тесного помещения. Палестинец смотрел то на следователя, то на пол, ерзая на стуле. Бен-Рой вытащил пластинку жвачки из кармана и бросил в рот.

– Куда штаны-то девал?

Палестинец пожал плечами и не ответил.

– Сперли, что ли?

Ответа и на этот раз не последовало. Лишь когда Бен-Рой более требовательным голосом повторил вопрос, палестинец, сделав усилие, пробурчал сквозь зубы: