- Иди, - едва слышно молвил оптио. - Я распоряжусь, чтобы тебе доверили самую тяжелую работу, обычно уделяемую двоим или троим. И четыре часа на сон, не более. Хотел палубу, будет тебе палуба. Досыта. Учти: боцман имеет право бить всех, кто ему подчинен. Тебя тоже.

Вопреки ожиданиям и надеждам оптио, работать на палубе Ичивари понравилось. Ворочать тяжеленные бревна, меняя сломанную мачту, переругиваться с постепенно принявшими за своего моряками, учить новые слова и толкаться с миской у большого котла. Да, варево гнуснейшее и гнилое, труд тяжелый, непривычный. Зато вокруг - море, бесконечно изменчивое от предрассветных чутких сумерек и до поздней ночи. Вода черная, как деготь, вода рыжая и масляная, подставляющая спины волн факельному свету. Вода сияющая, пронизанная высоким солнечным светом, закипающая буруном у корабельного носа... Это были лучшие три дня за все время плаванья, но в душе копилось смутное опасение: оптио не допустит возможности собой распоряжаться. Не стоило, поддавшись детскому азарту, угрожать и вызывать на сером лице бледность испуга. Услышав слово 'еретик', стоящее рядом с собственным именем, оптио по-настоящему насторожился. Может статься, он и сам боится подобных предположений со стороны ордена?

Новое посещение каюты Алонзо началось весьма буднично. Завтрак, напоминание вопроса о тактике и скрип пера по бумаге. Ровный почерк, бережно умещающий слова тоненькими нитками букв, плотно прижатых друг к дружке. Ичивари смотрел, моргал и ощущал нарастание слабости во всем теле, делающемся непослушным, безвольным, едва способным удерживаться на табурете. Потом и это стало непосильно, и он сполз на пол, понимая, что уже и моргнуть едва может... Оптио сел рядом, похлопал по щеке и повернул голову так, чтобы было удобно смотреть в глаза.

- Я испробовал все способы ведения беседы, известные мне, - вздохнул Алонзо с грустью, которую Ичивари более не полагал искренней. - Я предупреждал тебя о том, что есть и иные пути... Но ты не пожелал меня понять и себя - пощадить. Не надейся, я говорю теперь вовсе не о пытках, это было бы скучно и неоднозначно. Я истратил бы слишком много сил и времени, рискуя испортить материал... Вы ведь полагаете причинение боли допустимым даже для детей. Хотя именуете нелепо - почетным правом встать у столба и доказать мужество. Дикари... вы привели моих соплеменников в ничтожные полвека к той же дикости, я сам не верил в то, что видел, когда попал на ваш берег. Им нравится отказываться от цивилизации! Вот уж истинные и гнуснейшие еретики!

Алонзо помолчал, снова похлопал махига по щеке, тронул веко, проверяя состояние зрачка. Удовлетворенно кивнул.

- Я привезу тебя на западный берег настоящим послом и убежденным, истово кающимся, прозелитом. С тобой будут обращаться вежливо и почтительно, чего еще мне желать? Я исполню долг свой перед ментором и верой, я не обременю души грузом применения пыток и даже возможным убийством. Все просто, Ичи. Через месяц ты мне скажешь спасибо за приобщение к цивилизации. И, что вдвойне забавно, - оптио позволил себе широкую улыбку, - ты уже не сможешь вернуться домой. И не захочешь.

Оптио обернулся на шум открывающейся двери, деловито кивнул, указывая на Ичивари. Крепкие руки подхватили, потащили по коридору. Доски у самого лица, плывут назад, толчками. Порог каюты. Пол, и он слегка покачивается, и тело к нему льнет, как старая тряпка, пропитанная водой... Восприятие распалось на невнятные обрывки впечатлений и образов. Ноги в сапогах. Гулкий стук по доскам. Тошнота. Снова темные холодные глаза оптио, близко. Голос, с трудом различаемый и маловнятный, изуродованный эхом головкружения и часточной утраты сознания.

- Твой отец не зря запретил для вас все виды сбродивших напитков, вы к ним привыкаете слишком быстро и без надежды на излечение. Зато вы становитесь замечательно сговорчивы. - Рука оптио покрутила над лицом толстостенную бутыль. - Вот ваш настоящий бог и хозяин. Я нашел простое решение и я знаю, что оно, а не пушки и порох, принесет нам победу в следующей войне. Последней войне на вашем берегу, короткой и бескровной. Пей, тебе понравится. Солодовая живая вода. Есть еще виноградная, пшеничная, хмелевая... Орден взращивает злаки и лозы, создает сию жидкость для страждущих, и вера их крепнет. Я бы так описал действие: в нем безумие ариха пребывает в состоянии, угодном свихнувшемуся асхи. Сначала ты, чадо, испытаешь радость, затем покой и в конце расплату за наслаждение, жестокую, требующую новой порции... Скоро ты назовешь это - лекарством. Пей, Ичи. Выбора у тебя нет, яд я подобрал надежный, ты не то что зубы сжать, ты веки поднять не сможешь еще два дня. Не переживай, за тобой будут ухаживать и утолять жажду щедро, я распорядился.

Оптио бережно провел пальцами по векам, смыкая их и погружая сознание во мрак какого-то безграничного отчаяния. Жидкий огонь лился в горло, и ничего с этим поделать было невозможно. Ичивари захлебывался и тонул в ужасе, впервые понимая, что страх ведом всем, даже воинам. Даже вождям. Страх безвозвратно утратить себя - самый, может быть, окончательный и большой из всех...

* * *

'Живая вода есть наилучшее средство превращения нерушимых стен в прах, а незыблемых убеждений - в обычный пьяный бред... Можно проще смотреть на мир. Можно научить и их смотреть на мир из-под полуприкрытых опухших век, с безразличием и даже отвращением к жизни. Рассвет - не приобщение к чуду, но лишь головная боль и тошнота. Живая вода собрала для Дарующего богатый урожай душ в нашем мире и даст еще лучший урожай в новом... Я опробовал средство на пленнике. Я и сам вкусил прелесть жидкого огня.

Этот тощий мальчишка, повадившийся звать меня дедом, более не навещает во снах, не вынуждает корчиться от боли и раз за разом жалеть о сделанном и несделанном. Проклинать всякий выбор, дающий один и тот же итог. Придя на берег и отказавшись от прежнего, предаешь веру и родину. Придя на берег и отказавшись принять дары, предаешь тех, кто протягивает их тебе, предлагая от чистого сердца. Нам не стоило приходить. Это их нелепое висари и эти их еретические мавивы должны были позаботиться о том, чтобы мы не ступили на берег, не увидели золота и не узнали об иных сокровищах.

Но мы пришли. И я знаю, что будет дальше. То, что повторялось много раз в иных землях, да хоть на берегу Таари... Проклятый лес, шумящий во снах и наделенный речью, станет просто дровами. Мы спилим секвойи и будем танцевать на трупах их стволов. Нам будет весело, и да простит нас Дарующий... Потому что победителей не судят.'

Алонзо Дэниз, из личных записей, доверенных глубинам при входе в порт

Герцог Этери Костес и-Вальса Де Брава вышел встретить ментора к карете. Приложился к символу чаши на браслете сэнны, склонил голову, принимая благословение. И распрямился, гостеприимно указывая рукой на распахнутые двери парадного подъезда.

- Свет слепит мне глаза, сэнна, - прищурился герцог. - Вы проделали столь изрядный путь, дабы посетить ничтожный мой, утлый стариковский приют. Столь великая честь, не заслуженная мною, многогрешным.

Приют - и сэнна знал это - насчитывал шестьдесят три залы и комнаты только в основной постройке, был окружен лучшим в стране парком. Драгоценные стекла в столь же драгоценных переплетах хранили тепло в модном при новом короле розарии, именуемом также зимним садом. Единственным зимним садом во всей северной Тагорре! Сорта роз с придыханием перечисляли дворцовые садовники его величества... Сэнна оперся о дверцу кареты, не замечая вежливо протянутой и обернутой плащом руки герцога. Дождался, пока слуга подаст жезл, именуемый стержнем равновесия. И молча зашагал к дверям.