Поворачиваю за угол. Слева — гаражи, справа — помойка, вокруг — разноцветные металлические крышки погребов. Тут все как и было. А вот наш с тетей Розой трехэтажный дом из белого кирпича. Он единственный здесь белый и трехэтажный, остальные — краснокирпичные четырехэтажки. Останавливаю машину там, где когда-то Наташкин отец ставил свой «Москвич». Я очень любила когда-то наш двор, особенно зимой, когда из-за инея он превращался в декорацию для новогодней сказки.

Я выхожу из машины. Когда-то это место называлось «Агитплощадка № 5». Двор был огражден забором, сваренным из стальных труб, и каждую весну его красили в другой цвет. Во дворе имелась большая беседка, карусель, горка и качели. И ряды скамеек перед трибуной лектора, тоже металлической и всегда красной. Уютный был двор.

Сейчас здесь не так. Клены все те же, а вот остальное… Забор светит пустыми секциями — словно выпилили и унесли, правда, непонятно, зачем. Скамеек больше нет, качелей тоже, горка сломана, карусель лишилась сидений, пустая песочница проржавела. Какие-то парни курят в беседке. Печать безнадеги, серой и бесконечной, как неизлечимая болезнь, отметила все вокруг.

Я иду к дому, к первому подъезду. Мне нужно подняться на третий этаж. Квартира девять была наша с тетей Розой, в шестой жила Наташка. Внизу те же синие почтовые ящики, сквозь ряды круглых дырочек видно, пришла почта или нет. Тетя Роза выписывала «Труд», а мне «Мурзилку», позже — «Пионер». И запах здесь все тот же. Иногда мне снилось, что я снова возвращаюсь сюда, и квартира под номером девять опять наша. Не знаю, кто там сейчас живет, но дверь такая же, какой была. А возле двери царапина, которую когда-то сделал Петька, за что мне попало от тети Розы. Царапину закрасили, но все равно она там — след остался.

Дверь Наташкиной квартиры прежняя, светло-коричневая, с овальным белым номерком, и звонок не изменился. Я нажимаю на кнопку. Слышны чьи-то шаги. Зачем я сюда пришла? Что ищу и кого? Даже если Наташка каким-то чудом еще здесь, мы стали разными людьми, совсем чужими друг другу — целая жизнь пролетела, шутка ли!

Она не изменилась. Ну, почти. Просто взгляд стал сосредоточенным и серьезным, а так — все те же удлиненные черные глаза в густых ресницах, — у кого я не так давно видела похожие? — тот же шрам над верхней губой в виде математического знака «х», едва заметного, то же смугловатое лицо, черные прямые волосы, густые и блестящие, высокая гибкая фигура и длинная шея. Наташка стоит на пороге, и я понимаю, как скучала по ней. Когда-то давно я запретила себе думать о подруге, но помнила все равно. А она? Сейчас она удивленно смотрит на меня, потом в ее глазах мелькает тень узнавания. Вот мы и встретились.

— Вика? — Наташкин голос такой же, как был, одновременно и звонкий, и немного хрипловатый. — Боже ж ты мой, Вика!

Она обнимает меня и плачет, а я стою как идиотка и не знаю, как себя вести. Зачем я пришла сюда? Вики давно нет, а есть Тори, стерва с диким котом в сердце.

— Привет.

Должна же я что-то сказать?

— Давай, заходи скорей! Чего стоишь? Господи, Вика, я думала, что уже никогда тебя не увижу!

Квартирка такая же, даже обои не изменились. Все те же сервант с хрусталем, диван и телевизор. И дверь в другую комнату, виден письменный стол. Время здесь замерло.

— Как же я рада! Ты даже не представляешь, как хорошо, что ты приехала! После вашего отъезда мне очень не хватало тебя, я до сих пор на вашу дверь спокойно смотреть не могу. Как там тетя Роза?

— Здорова, спасибо. А ты…

— Я работаю в библиотеке. Сейчас вот собрала денег и пошла учиться на бухгалтера, потому что библиотечная зарплата несовместима с жизнью. Вообще тяжеловато всем, не я одна. Тем, кто на заводах, еще более-менее, а только заводов почти не осталось, а бюджетники все как я — с хлеба на воду. А ты?

— Я врач.

— О как! Говорят, за границей врачи зарабатывают бешеные деньги. Да поставь ты сумку! Ты где остановилась?

— Поеду в отель.

— Даже не думай! Чего ты там не видела? Оставайся у меня, диван свободен. Вика, ты такая молодчина, что приехала! Ну, давай, ступай в ванную, сейчас выдам тебе полотенца.

Я иду в ванную. Что-то ненастоящее есть между нами. От тех девчонок, которые когда-то зависали в беседке, до нас сегодняшних, битых жизнью и бедами женщин, расстояние в целую жизнь. Шрамы на сердце многое меняют.

— Вот, возьми!

Наташка протягивает мне полотенца сквозь щель, я пытаюсь поймать ее руку…

— Да ну, глупости!

Она заходит в ванную и кладет полотенца на стиральную машинку.

— Тощая какая… Красивая татуировка. Мода сейчас такая?

— Нет, просто так вышло.

Я не знаю, о чем с ней говорить. Вообще не умею теперь этого — говорить. Когда-то мы все доверяли друг другу, а сейчас — не получится. Вот с Бартон Наташка нашла бы общий язык, я уверена.

— Заканчивай плескаться, буду тебя кормить. Отдохнешь с дороги, и поболтаем. Какая-то ты совсем не такая стала, хоть с лица, хоть с изнанки. Видать, тебе там несладко пришлось.

Она уже порезала помидоры, пожарила омлет, положила салфетки.

— Не знаю, к чему ты привыкла, но у меня, честно говоря, больше ничего нет. До зарплаты еще дня три, я завтра собиралась одолжить денег…

— Ты с дуба рухнула? Наташ, это я, и ты меня даже узнала. Чего ты дергаешься?

— Да ну, ты там, в америках своих, к другому привыкла, наверное, а…

— Я тебе сейчас расскажу, к чему я привыкла. Я полевой хирург, работаю в миссиях Красного Креста. Последний год провела в Африке, до этого была тоже жуткая дыра. Я привыкла есть в спешном порядке, часто — под обстрелом, еще чаще — на фоне трупов или госпиталей под открытым небом. Рацион, правда, другой: бананы, рис или кукурузная каша, крекеры и кока-кола. Надоело до чертиков, если честно.

— Сумасшествие какое-то… Вика, зачем тебе это надо?!

— Не знаю. Наверное, там я чувствую, что живу. А еще мне не надо улыбаться всем и каждому, врать на каждом шагу и носить в жару колготки. Зато могу трахнуть понравившегося мужика, а не перепуганного кролика, смертельно боящегося ответственности за любое свое движение. Там я вижу жизнь и смерть и могу об этом говорить, и о многом могу говорить, не боясь обвинений в недостаточной политкорректности. Знаешь, что такое политкорректность? Сейчас расскажу. Это когда негра нужно называть афроамериканцем, как будто замена слова изменит то, что человек принадлежит к негроидной расе, когда нельзя старика называть стариком, говорить о смерти и еще много о чем, потому что данная тема, дескать, травмирует сограждан. Политкорректность такая штука, на которой адвокаты зарабатывают бешеные деньги, и люди судятся друг с другом как ненормальные. Нет, на меня в Штатах нападает икота, так что под обстрелом мне как-то уютней.

— Так пострелять тебе для аппетита? У меня с Нового года завалялись петарды.