Потом мимо нас, совсем близко, пробежали двое близнецов чуть постарше Элинор, и мы обе поморщились, но они, даже не посмотрев в нашу сторону, полезли вверх по ядовито-желтому желобу пластмассовой горки.

– Извините нас, пожалуйста… – какая-то женщина, очевидно мать близнецов подошла к нам сзади и присела на корточки. – Можно?.. – она кивком показала на мяч. В зале было еще несколько мамаш, которые, собравшись у дальней стены вокруг чего-то отдаленно похожего на столик для пикника, пили кофе из полистироловых стаканчиков. Вид у них был такой, что присоединиться к ним я не решалась.

– Конечно, – в знак согласия я катнула мяч к ней.

– Не хочешь поиграть с другими детишками?

Элинор проигнорировала адресованный ей вопрос и придвинулась поближе ко мне. Над нашими головами свешивались с сетки двое совершенно одинаковых близнецов, оравших одинаковыми голосами.

– Она у вас стеснительная? – на этот раз вопрос был обращен ко мне. – Что ж, быть может, это и неплохо.

До этого момента мне и в голову не приходило, что Элинор может быть стеснительной, но сейчас слова незнакомой мамаши меня потрясли. В одно мгновение мне открылась та сторона характера дочери, о существовании которой мы не подозревали. Стеснительная… До́ма Элинор была подвижной, уверенной в себе и счастливой, а здесь…

В зале мы оставались недолго. Попрощавшись с матерью близнецов, я поскорее увела Элинор домой. Там мы и отпраздновали ее день рождения.

Я до сих пор думаю, может, мы слишком ее баловали? Слишком оберегали от всего, что, как нам казалось, могло причинить ей вред? Тогда мы так не считали. Во всяком случае – я не считала. Нет, мы не собирались держать ее под стеклянным колпаком подальше от окружающего мира, обучать ее дома и так далее. Но… покажите мне родителей, которые не хотели бы как можно лучше защитить своего ребенка в столь нежном возрасте? Да и в любом другом возрасте тоже, если на то пошло.

Кроме того, когда мы собирались все втроем, – а так бывало по вечерам, в выходные или по праздникам, – Элинор представала перед нами во всей красе как настоящая звезда самого настоящего шоу. И ту фотографию, где мы снялись втроем в Иффли, я поставила на камин именно потому, что на ней Элинор выглядела именно так, как я только что говорила. Просто удивительно, насколько удачной и счастливой была эта поездка – особенно если учесть, что от нас только что уехала моя мать. Она провела у нас пять дней, и казалось, что конца этому не будет. Уж у нее нашлось бы, что сказать по поводу того, какие мы родители, причем ни одно из ее суждений не было сколько-нибудь лестным. Мы «потворствовали», «баловали», «портили» нашего ребенка. Слово «гиперопека» не сходило с ее уст – я сама слышала его раз двадцать. Можно было подумать, мама считает, будто нет преступления страшнее, чем наши старания оградить нашу четырехлетнюю дочь от чересчур сильных потрясений. Единственное положительное, что я видела в этом визите, это то, что Элинор (единственная из нас троих), нашла ее забавной, что я приписываю, главным образом, маминому мелкобуржуазному презрению к необходимости вовремя ложиться спать, принимать ванну по часам и есть на ужин исключительно овощные блюда.

Как только скрылось за углом такси, увозившее ее в аэропорт, я велела вам собраться и повела вас в ближайший паб. Бог свидетель, мне было просто необходимо выпить! Солнце заливало улицу своим ярким светом, и даже сейчас, стоит мне закрыть глаза, я снова, точно наяву, чувствую, как я буквально тону в изумительно-безоблачном васильковом небе. Было очень жарко, но Элинор все равно настояла, что пойдет с нами в костюме динозавра, который ты подарил ей на день рождения несколько дней назад – в зелено-желтом комбинезоне из синтетики с шипастым капюшоном и хвостом, который волочился за ней по земле. Перед тем, как выйти за порог, Элинор вытянула вперед свои пухлые ручонки и вручила нам карнавальные маски: мне лошадиную, тебе – обезьянью, которая, кстати, тебе очень шла.

– Вперед, мушкетеры! – завопил ты, как только я заперла входную дверь.

Я шла вместе с вами, и чувствовала, как горит мое лицо. Не от смущения, нет. Я была бесконечно горда тем, чего мы смогли добиться и какой у нас умный, чувствительный и обаятельный ребенок. Я смотрела на тебя, превосходного отца, каким, как я знала с самого начала, ты непременно станешь, и чувствовала, что снова в тебя влюбляюсь. От счастья у меня кружилась голова и подгибались ноги. Я чувствовала себя любимой, обожаемой, и мне хотелось, чтобы этот бесконечно счастливый день длился и длился.

В пабе ты взял нам чипсы и колу (мне, – вот спасибо! – с капелькой виски). Пока ты стоял в очереди, мы с Элинор растянулись снаружи на лужайке, на коврике для пикников. Ее голова лежала у меня на животе, и я то водила пальцами по ее изящному и ровному, как лыжная горка, носу, чуть задерживаясь на самом кончике, где хрящик немного расширялся, то расправляла ее спутавшиеся на концах волосы. В какой-то момент мне даже показалось, что она дремлет. Возможно, так и было, но, прежде чем заснуть по-настоящему, Элинор вдруг повернулась ко мне.

– Я очень люблю тебя, мамочка, – произнесла она так серьезно, как умеют только дети.

Я думаю, именно после этого я наконец-то успокоилась. Четыре года мой мозг не прекращал работы, неизменно подвергая сомнению любое педагогическое решение вне зависимости от того, исходило ли оно от меня самой, от моей матери или любого другого человека, который воображал себя достаточно компетентным в этой области. Что бы я ни делала, мне казалось, будто я каким-то образом не дотягиваю до общепринятых стандартов, а значит, я была плохой, никуда не годной матерью, но после этих слов Элли все изменилось.

И кому они нужны, эти стандарты и оценки? На самом деле единственным, чье мнение имело значение, была Элинор. Ее любовь была единственной наградой, в которой я нуждалась. Ее одобрение было тем желанным призом, который один мог дать мне спокойствие и удовлетворенность собой.

Я бы отдала все на свете, если бы сейчас она могла войти в комнату и успокоить меня своими простыми словами: «Я люблю тебя, мамочка!»

Тяжело поднявшись, Фрэнк прошел в гостиную. Раскрытый ежедневник он держал под мышкой. За окнами светало, и женщина из крайнего дома уже вывела на прогулку двух своих призовых лабрадоров, чтобы немного потренировать их, пока не стало слишком жарко. Когда она трусцой пробегала мимо окна, Фрэнк слегка кивнул головой в знак приветствия, однако его лицо словно само собой приобрело слегка удивленное выражение. Казалось невероятным, что все вокруг продолжает идти своим чередом, тогда как его собственная жизнь разлетелась вдребезги.

Ему было совершенно ясно, о какой фотографии пишет Мэгги, и он вдруг почувствовал себя виноватым за то, что положил ее на каминную полку лицом вниз. Без фотографии композиция комнаты казалась нарушенной; снимок занимал в ней центральное место с того самого дня, как они его распечатали и вставили в рамку, которую Элинор собственноручно сделала из блесток, ракушек и того странного, мутновато-прозрачного, припахивающего рыбой клея, который так любят использовать в начальных классах. В день, когда был сделан этот снимок, Фрэнк чувствовал себя довольно неловко, когда ему пришлось просить официантку поставить на столик шаткую стопку грязных тарелок и сфотографировать их всех вместе. Стараясь не задерживать усталую женщину, они быстро встали тесной группой, вытолкнув вперед сонную Элинор. Когда проявили пленку и отпечатали фотографию, Фрэнк сказал, что на ней они похожи на русских матрешек, так как их жизни идеально вписаны одна в другую.