Я так переволновалась из-за того, что́ может подумать и что может прочесть по моему лицу акушерка, что даже ни разу не взглянула на экран, где подергивалось и мерцало зернистое изображение.

– Примите поздравления, мамаша… – Где-то за спиной акушерки ожил и зажужжал принтер.

Через пару минут я уже выходила из кабинета. В моей сумочке, спрятанная среди остальных вещей, лежала фотография нашего с тобой будущего.

В тот вечер я сказала тебе… Сначала я хотела дождаться, пока Джек и Сара уйдут, но побоялась, что тогда мне может не хватить решимости. Впрочем, похрустывавший в моем заднем кармане УЗИ-снимок придавал мне смелости. Это была моя опора, мой железобетонный аргумент, который я могла бы предъявить, если бы ты выразил хотя бы тень сомнения. Но ты ни в чем не усомнился. Быть может, ты и удивился, но, в отличие от меня, никаких особых переживаний ты, кажется, не испытывал. Для тебя это было просто радостное известие – радостное и счастливое. Больше того, твое воодушевление передалось и мне, и с каждой твоей улыбкой, с каждым ласковым словом, которые ожидали меня в конце каждого рабочего дня, мои беспокойство и тревога все больше слабели, отступая куда-то в дальний уголок моей души.

По временам я и вовсе готова была поклясться, что ты рад будущему ребенку едва ли не больше, чем я. Вечером, когда после душа я приходила в спальню, ты уже лежал на кровати, подперев спину подушкой и держа в одной руке пособие для родителей, а в другой – шариковую ручку, который ты подчеркивал целые абзацы. Когда мы покупали коляску, ты так придирчиво выбирал лучшую, что я невольно подумала: наш сын или дочь успеет пойти в школу еще до того, как ты примешь окончательное решение. Так бы оно наверняка и случилось, но, к счастью, это была ограниченная по времени распродажа в загородном складе-магазине.

– Спорим, я быстрее?.. – Словно легкоатлет на старте, ты покачивался на одной ноге вперед и назад, опустив ладони на ручку коляски, попавшей в окончательный список наших покупок. По обеим сторонам от нас озабоченные родители толкали перед собой огромные тележки, нагруженные высокими стульчиками, стерилизаторами для бутылочек и прочими вещами, о предназначении которых я могла только догадываться. Между тележками мелькали только начавшие ходить дети.

– Кто проиграет – готовит ужин!

Я проблеяла что-то жалобное относительно безопасности и необходимости беречь здоровье, но ты не слушал.

– Бег с препятствиями! До отдела кроваток и обратно! – выкрикнул ты, награждая меня той хулиганской ухмылкой, которая когда-то покорила меня с первого взгляда. Кое-кто из малышей посмелее уже таращился на тебя во все глаза, заранее открыв рот в предвкушении невиданного зрелища.

– Но, Фрэнк! Я же на седьмом месяце!

– Три…

– Фрэнк! – Я почувствовала, как помимо моей воле, мои губы растягиваются в улыбке.

– Два! Ладно, не бег, а просто спортивная ходьба. Ничего опасного, клянусь!.. Один!.. – И ты сорвался с места.

Я не собиралась бежать за тобой, клянусь! Совершенно не собиралась. Но когда я увидела, как ты, картинно виляя бедрами (так ты обычно танцевал на свадьбах знакомых), удаляешься идиотской походкой спортсмена-олимпийца, я не выдержала. Да, Фрэнк, твои выходки нередко меня раздражали, и в то же время были настолько заразительными, что удержаться я просто не могла.

Мы мчались по проходам, и покупатели, проявляя редкостное добродушие или просто здравый смысл, поспешно раздавались в стороны и прижимались к стеллажам. Ты, Фрэнк, никогда не отличался хорошей координацией.

– Черт! – Я схватила ближайшую коляску. Как назло, она оказалась едва ли не самой уродливой во всем магазине: лиловый кошмар со складчатым тентом-навесом, больше подходящим для какого-нибудь кафе, чем для младенца. Впрочем, сейчас мне было наплевать.

– Эй, не так быстро!

Когда мы уже ехали домой, в автобусе было так тесно, что нас прижали друг к другу. Наше аккуратно упакованное в плоскую коробку приобретение (коляска-победитель) мы поставили на пол возле окна. Погода стояла холодная, и стекла в автобусе запотели. Я чувствовала себя донельзя измотанной и, положив голову тебе на плечо, отдыхала или, точнее, переводила дух после нашей сумасшедшей гонки. При этом я совершенно не обращала внимания на то, чем ты занят. Кажется, я даже ненадолго задремала; мне уже начало казаться, будто я лечу куда-то далеко-далеко в темное и теплое пространство, но тут автобус резко повернул, и ты схватил меня одной рукой за плечо, а другой прикрыл мой раздувшийся живот. Это, конечно, было излишним, поскольку падать я не собиралась, и все равно на сердце у меня стало светло и радостно. Приподнявшись на цыпочки, чтобы поцеловать тебя в щеку, я бросила взгляд на запотевшее автобусное стекло и увидела…

Крупными печатными буквами на нем было написано:

«МАМА + ПАПА».

Из-под обложки ежедневника выскользнула еще одна фотография. Фрэнк узнал ее сразу, хотя и не видел очень давно. Двадцать пять лет, если точнее. С тех самых пор как появилась Элинор. УЗИ-снимок казался липким на ощупь, но изображение держалось достаточно прочно даже несмотря на то, что руки у Фрэнка были влажными.

Непроизвольно вздохнув, Фрэнк развернул абажур лампы на ночном столике так, что сноп света упал на снимок, на котором проступали размытые очертания эмбриона. Эта невообразимая смесь черных и белых точек-пикселей и была их дочерью. Элинор… Фрэнк не спеша провел пальцем по очертаниям ее тела, ощупал проштампованные в углу дату и время. На снимке Элинор напоминала фасолину. Удивительно, но факт: на протяжении всех двадцати лет своей жизни эта девчонка будет методично и тщательно выбирать ненавистную фасоль из chili con carne – тушеного мяса с острым соусом и перцем, с отвращением складывая ее горкой на краю тарелки.

Даже сейчас, когда Фрэнк глядел на дочь, столь разительно непохожую на ту Элинор, какой он видел ее в последний раз – или в любой другой раз – его сердце наполнялось любовью и горькой нежностью. Было что-то волшебное, почти сказочное в том, как изогнулось запятой ее тело. Можно было подумать, что оно затаилось, замерло, чтобы набраться сил для чрезвычайно важного и трудного дела. И такое дело у Элинор действительно было – ей предстояло расти и взрослеть. Как ученый, Фрэнк, конечно, понимал, что эмбрион – это просто комок клеток, который отобразился на снимке в виде разных оттенков серого, но как отец он знал, что это еще не все. Перед ним не просто комок клеток: это свет, смех и радость, это – лучшие годы жизни.

– Я так тебя люблю… – прошептал Фрэнк, поднося снимок к губам.

Когда он попытался спрятать снимок обратно, ему в глаза вдруг бросились строки, написанные в самом верху одной из страниц и подчеркнутые с такой силой, что бумага кое-где прорвалась.

«Мне было страшно, Фрэнк! Очень страшно! Конечно, это касалось нас обоих, но я почему-то все равно чувствовала себя одинокой!»

Он представил себе Мэгги на работе, в отделении терапии – оглушенную страхом, одинокую как никогда, и задумался, как она смогла все это вынести? Ему оставалось только жалеть, что тогда его не было рядом, что он не мог взять ее за руку, принести стакан воды из кулера, провести ладонью по устало ссутуленным плечам, чтобы хоть немного ослабить владевшее ею напряжение. Фрэнк по себе знал, как чувствует себя человек, которого отделяет от окружающих спрятанный глубоко в его сердце секрет, и не мог осуждать Мэгги за молчание. Он-то знал и страх, который начертан на лице крупными буквами, знал, на какие ухищрения готов пойти человек, лишь бы избежать упоминания о том, что́ болит, что не дает покоя. Одной мысли об этом ему хватило, чтобы воротник сорочки вновь пропитался потом, а предательский жар разбежался по всему телу. Нет, он не мог сердиться на Мэгги за спрятанный УЗИ-снимок, которого ему так не хватало все эти годы. Кем бы он был, если бы бросил ей хоть слово упрека? Ведь он сам так и не поделился с ней тем, что было намного, намного важнее…