Сейчас Фрэнк снова взял фотографию в руки и, болезненно щурясь, заставил себя рассмотреть ее до последней мелочи, до последней детали. Он жадно впитывал в себя и зажатый «молнией» желто-зеленого костюма подол белой футболки Элинор, и выбившуюся из прически прядь волос Мэгги, которая словно пружина покачивалась возле уха. На протяжении многих лет рассматривание этой и ей подобных фотографий оставалось тем, что поддерживало его силы после долгих дней на работе. Именно они, эти домашние снимки, искупали и оправдывали и бессонные ночи, и необходимость вставать ни свет ни заря, и тысячи других маленьких жертв, которые составляют семейную жизнь. Искупали, но только до недавнего времени… Даже себе Фрэнк стыдился признаться, на какие хитрости ему приходилось пускаться в последние полгода, лишь бы не видеть больше этих снимков.

Был еще один неприятный случай, который и он, и Мэгги предпочли бы поскорее забыть. Это произошло три месяца назад, но стыд, который тогда испытал Фрэнк, не прошел до сих пор. Мэгги застала его с поличным, когда он, держа в одной руке мусорный пакет, ребром другой – словно ему неприятно было до них дотрагиваться – сметал в него фотографии их Крошки-девочки [24]. Мэгги пыталась его убедить. Урезонить. Уговорить. Она умоляла и плакала. Когда же ничто не помогло, ей оставалось только выйти из комнаты и дождаться, пока пройдет столь не характерный для него приступ упрямой злобы.

Когда на следующее утро Фрэнк проснулся, все до одной фотографии снова были на своих местах, словно ничего не случилось. Две деревянных рамки, которые он второпях сломал, были так аккуратно подклеены, что трещин было почти не заметно. Да он этому и не удивился: Мэгги умела не только починить сломанную или разбитую вещь, но и до последнего удерживала вместе их троих: себя, его и Элинор. «…Не дотягиваю до общепринятых стандартов» – припомнил он. Так можно было сказать о ком угодно, но только не о Мэгги, которую он знал.

В руках у него что-то негромко хрустнуло. Опустив взгляд, Фрэнк увидел, что так сильно сжал в руках рамку, что одна из ракушек отломилась, оставив у него на ладони светлый известковый след. Боясь повредить еще что-нибудь, он осторожно поставил фотографию на каминную полку, а обломок раковины сунул в карман.

– Ах, Мэгги!.. – вздохнул Фрэнк. – Тебе вовсе не нужно было никому ничего доказывать!

Осталось 3 дня…

Я часто думаю, Фрэнк, какой матерью я казалась тебе? Сама-то я считала себя нервной, взвинченной, сверхосторожной, изнемогающей под бременем ответственности и любви к той части себя, которая отделилась и стала вовне. Больше всего мне хотелось, чтобы ты увидел, как хорошо я забочусь о нашей дочери, и мог мною гордиться.

У меня был, был один шанс стать нормальной матерью, но после того, как родилась Элинор, ни ты, ни я даже не заикнулись о брате или сестричке для нее. Я молчала, боясь, что если я заговорю об этом вслух, то могу что-то испортить, сглазить, накликать беду. Нам и так очень повезло, что у нас, вопреки всему, появился хотя бы один ребенок, и я не хотела затевать разговор на эту тему, чтобы не выглядеть неблагодарной или – хуже – чтобы ты не подумал, будто Элинор мне мало. Нет, мы не избегали близости, однако если мы и пытались завести еще одного малыша, то никогда не говорили об этом друг другу. А потом сама природа положила конец нашим надеждам, и нам обоим стало ясно, что второго ребенка у нас не будет.

Не раз я говорила себе, что судьба и так одарила нас более чем щедро, и что мы должны теперь сосредоточиться на воспитании дочери. Если я и испытывала некое разочарование, то только потому, что не сбылась моя мечта о большой семье. И ты, Фрэнк, и Элинор оправдали все мои самые смелые ожидания. Или, во всяком случае, оправдывали тогда. Еще в колледже я часто представляла себя матерью большого семейства, как сейчас у Эди; я воображала шумные семейные праздники, дни рождения и рождественские каникулы, напоенные тем не знающим границ беззаботным счастьем, которого мне так не хватало в детстве. Но это не сбылось, и я начала тосковать о той жизни, которая, как мне казалось, у меня будет… должна была быть. Я тосковала, когда слишком долго не могла зачать, и эта тоска и скорбь не исчезли полностью даже после того, как родилась Элинор. Это особая скорбь, Фрэнк. Ее испытываешь, когда тебе приходится окончательно хоронить все свои надежды и ожидания.

Да, с самого начала меня немного тревожило, что Элинор – наш единственный ребенок. Причины моего беспокойства лежали на поверхности: я боялась, что она вырастет замкнутой, эгоистичной, не обладающей теми личными или, лучше сказать, индивидуальными навыками, необходимыми для нормальной социализации. Ужасные, но пустые штампы – страшилки для родителей, которые одна за одной переставали терзать меня по мере того, как Элинор становилась старше. Достаточно было только взглянуть, как она разумна, как предусмотрительна, как аккуратна и любознательна.

К тому времени, когда ей исполнилось пять или шесть, меня стали посещать мысли иного плана. Я стала бояться, что Элинор решит, будто мы не оправдали ее ожиданий. Каждому ребенку, в особенности девочке, хочется иметь брата или сестричку – товарища для игр, того, кому можно доверить любой секрет, друга, с которым ты генетически не можешь не помириться сразу после ссоры. Я не хотела, чтобы она выросла, думая, будто мы сознательно лишили ее этого. Мысль о том, что Элинор может затаить на нас обиду, была мне невыносима.

И я из кожи вон лезла, чтобы этого не допустить. Не сомневаюсь, что большинство так называемых специалистов по воспитанию назвали бы это гиперкомпенсацией [25], но тогда я так не считала. По воскресеньям, когда ты работал, мне было очень приятно ходить с ней в кафе за углом и покупать нам обеим огромные сдобные булки размером с ее голову. Они были густо посыпаны сахарной пудрой, и вскоре нос и щеки Элинор покрывались ею словно мелкой белой пылью. В кафе она обычно болтала без остановки, в основном – о всякой чепухе, а я была настолько полна радостью, которую доставляло мне ее присутствие, что забывала даже вытереть ей рожицу салфеткой или напомнить, что когда жуешь, рот следует держать закрытым. А еще она улыбалась, Фрэнк, улыбалась постоянно, и это было самое прекрасное зрелище, какое я только могла себе представить. Казалось совершенно невозможным, что моя дочь может быть счастливее, чем в эти минуты. О себя я уже не говорю.

Когда Элинор впервые спросила, почему у нее нет ни братьев, ни сестер, вопрос застал меня врасплох, хотя мысленно я не раз обдумывала различные варианты ответов. Ей тогда было семь, и мы возвращались домой от Кэти, где она была в гостях. У Кэти всегда было шумно и весело: в семье было четверо детей младше десяти, и всех их друзей и приятелей там тоже встречали с распростертыми объятьями. Впрочем, мальчишки, разойдясь, нередко поднимали такой гвалт, что девочки, заткнув уши, удалялись наверх, в комнату Кэти.