Впрочем, за последнее время Фрэнку довелось вынести и кое-что похуже. За свою жизнь он не раз недоумевал, отчего род людской так любит сравнивать свои беды и несчастья – нынешние и прошлые удары судьбы, собственные страдания и постигшие друзей несчастья… И тем не менее, сам он потратил немало времени, размышляя о том, что хуже: исчезнувшая на португальском побережье семилетняя девочка или двадцатилетняя Элинор со следами порезов на руках? Внезапный, режущий страх тогда или растянутое во времени падение в пропасть сейчас? Никакому отцу не пожелаешь подобного…

Мэгги была права, когда писала о молчаливом мужестве дочери. Элинор действительно никогда не говорила о себе, о своих страхах и переживаниях, но ни сама Мэгги, ни он никак не могли понять – почему? Они создали для дочери уютный и счастливый дом, в котором, казалось, ничто не мешает ей рассказать матери или отцу о том, что ее беспокоит или пугает, но… Но Элинор предпочитала молчать, и Фрэнк невольно вспомнил поговорку, которую часто повторяла его мать: можно привести лошадь к ручью, но нельзя заставить ее напиться. Они с Мэгги и не пытались, и сейчас Фрэнк с ужасом подумал о запертой на висячий замок железной дверце в душе Элинор, за которой были надежно спрятаны ее мысли и чувства. Да, они могли сколько угодно стучаться в эту дверцу, но только Элинор могла впустить их внутрь.

Но она так ни разу и не отворила перед ними двери своей души. Не сходя с места Фрэнк мог бы припомнить десятки случаев, когда Элинор умело перенаправляла интерес, который они, как заботливые родители проявляли к ее делам, обратно на Мэгги или на него самого. И на этом все обычно кончалось, пока не закончилось вовсе.

Фрэнк перевернул следующую страницу.

Осталось 3 дня…

Я помню, как на родительском собрании в конце последнего учебного года в начальной школе классная руководительница неожиданно похвалила Элли, которая сумела наладить отношения с одним из одноклассников, вздумавшем дразнить ее за то, что она получила первый приз на олимпиаде графства по математике. Эти похвалы застигли нас с тобой врасплох, мы растерялись и не знали, что отвечать. Когда на следующий день я попыталась осторожно расспросить Элли об этом случае, она ответила, что это были сущие пустяки. А знаешь, что ответила наша дочь, когда я спросила, почему она ничего не рассказала нам? Знаешь? Ну-ка, попробуй, угадай!..

«Я не хотела, чтобы вы с папой беспокоились».

Когда Элинор перешла в среднюю школу, я стала внимательно следить за ней, стараясь понять, не скрывает ли она от нас своих проблем. Вот когда пригодился бы второй ребенок! Но второго ребенка у нас не было, и мне оставалось только сожалеть, что я не могу принять на себя роль, которую, как я когда-то мечтала, сыграет в ее жизни брат или сестра. Мне хотелось, чтобы Элинор увидела во мне не только мать, а близкого друга, в частности, еще и потому, что я хорошо помнила, каков он – мир девочки-подростка. Мысль о том, что моей дочери придется выдерживать насмешливые взгляды и выслушивать ехидные замечания, не имея никого, кому она могла бы довериться, была мне невыносима.

Я из шкуры вон лезла, чтобы завоевать ее доверие. Я организовывала поездки, путешествия и прочие развлечения, в которых участвовали только мы двое. Я надеялась, что пребывание вне дома в новом окружении поможет Элинор чувствовать себя взрослее и рано или поздно толкнет на откровенность. Тогда, кстати, ты мне очень помог. Ни словом, ни взглядом ты не дал мне понять, что чувствуешь себя обиженным тем, что мы не принимаем тебя в свою компанию, хотя, быть может, ты просто радовался, что нас постоянно нет дома, что ты нас не слышишь и не видишь, и можешь наслаждаться тишиной и покоем.

На Пасху после двенадцатого дня рождения Элли мы с ней отправились в Эдинбург. Там мы, взявшись за руки, гуляли по Старому городу и делали вид, будто хотим снять или купить один из тамошних роскошных георгианских особняков. Мы купили себе клетчатые шарфы и в таком виде совершили экскурсию в Замок. Как-то во время дождя мы зашли в паб на углу Королевской Мили, и я позволила Элинор глотнуть виски из моего стакана. На виски она отреагировала довольно бурно. «У него такой вкус, будто там кто-то сдох!» – воскликнула она так громко, что я испугалась, как бы нас обеих не вышвырнули под дождь. В последний день она потащила меня на Трон Артура, и, хотя я пыхтела и задыхалась, мне все-таки удалось подняться на вершину – полагаю исключительно потому, что Элинор всю дорогу очень благожелательно меня подбадривала. Наверху она обняла меня за плечи. Я вся взмокла, но у нее на лбу не было ни следа испарины.

– Мы – на вершине мира! – с восторгом воскликнула Элли, разглядывая раскинувшийся внизу город.

– И ты здесь не случайно. – Я, в свою очередь, обняла ее за талию и слегка прижала. – Мне бы очень хотелось, Элли, чтобы и в жизни ты поднялась как можно выше.

Поездка в Эдинбург прошла настолько удачно, что с тех пор мы каждый год ездили куда-нибудь вдвоем. На следующий год мы летали в Берлин, когда ей исполнилось четырнадцать – в Дублин. Там я осмелилась задать ей вопрос насчет мальчиков (береженого, как известно, Бог бережет), но она ответила мне взглядом, полным такого негодования и даже ужаса, что я решила – на этот счет можно пока не беспокоиться. Мне нравились эти поездки, Фрэнк! Нравилось, что они делают нас ближе друг к другу, что между нами крепнет та связь, какой я никогда не чувствовала в отношениях со своей собственной матерью. Я даже позволила себе мечтать о том, что такие же поездки мы будем совершать, когда Элинор будет двадцать, тридцать, сорок лет… И, быть может, когда-нибудь она возьмет с собой свою собственную дочь.

Но на следующий год, когда Элинор стукнуло пятнадцать, мы никуда не поехали. Поездку пришлось отменить – она сказала, что ей нужно готовиться к экзаменам. Я не понимала, как может повлиять на подготовку к экзаменам (училась она по-прежнему отлично) двухдневное путешествие (кажется, в тот раз мы собирались в Бирмингем), но мне не хотелось на нее давить. Кроме того, вся прелесть этих путешествий, причина, по которой они приносили нам радость, заключалась в том, что Элли хотелось побывать в том или ином городе. А если ей не хочется, что толку тащить ее куда-то силком? Я, впрочем, все равно обиделась; кажется, даже ты это почувствовал, не так ли?.. Конечно, я пыталась скрыть свои чувства, пыталась оправдать желание Элинор учиться, пусть даже ради этого приходится пожертвовать удовольствием. Она была так амбициозна, так настойчиво шла к цели – разве можно не гордиться такой дочерью? Тогда это казалось мне логичным; возможно, это и было логично, но только до тех пор, пока события не приняли другой, серьезный оборот.

На самом деле понять, что же служит Элинор основным побудительным мотивом, было довольно трудно. Мы оба пребывали в напряжении, передвигались по дому на цыпочках, не включали радио даже на кухне и вообще старались не шуметь, чтобы не мешать ей заниматься. Несколько раз, правда, я пыталась выманить Элинор из ее комнаты в гостиную, чтобы дать ей передышку, но каждый раз она отказывалась даже поднять взгляд от своих папок и тетрадей. Когда же я советовала ей трезво взглянуть на ситуацию (а я не только подразумевала, но и говорила ей прямым текстом, что экзамены она сдаст на отлично, даже если будет готовиться в десять раз меньше), Элинор только огрызалась. «Ты ничего не понимаешь, мама!»