– Не думай ни о чем, дорогая. У тебя все получится, когда придет твое время.

Хриса круглыми глазами глядела на высокую девицу в ожерелье из бирюзы, схватившую ее за руку и что-то нашептывавшую на ухо.

– Нечего красть телят! – Он шлепнул девицу по заду. – Дай ей хотя бы оглядеться.

Меланто схватила Хрису и прижала к себе. Юноша расхохотался и вернулся ко мне.

– Ну вот, – сказал он, – вы остались все вместе. А тебе известно, что вы первая группа, не имеющая опытного вожака?

Я отвечал с удивлением:

– Откуда ты знаешь? Даже куратор только что услышал об этом.

Юноша, усмехнувшись, ответил:

– Откуда ему знать? Куратор никогда ничего не знает, пока мы не скажем ему. Мы первыми узнаем все дворцовые новости. Тех, кто играет с быком, пускают повсюду.

Стоявший рядом мальчишка лукаво заметил:

– Во всяком случае тебя, мы об этом наслышаны.

Но он не обратил на него внимания:

– Когда я услыхал, что вожаком назначили тебя, а не меня, я был убежден, что Минотавр захотел твоей смерти. Но теперь я сомневаюсь.

Я отвечал:

– Можешь не сомневаться. Мы поссорились.

– А!.. – Он подскочил, запрокинул голову в хохоте и ударил себя по ляжкам так, что звякнули украшения. – Афинянин, ты еще понравишься мне; должно быть, мы и сдружимся. А это правда, что ты выбросил перстень Астериона в море? А знаешь, какие делают на тебя ставки?

Я начинал понимать дух этого места, он бодрил меня, как крепкое вино.

– Так ты еще не знаешь? – удивился он. – Имей в виду, здесь ты должен держать ухо востро. Как тебя зовут?

Я назвал ему все свои имена и спросил его собственное.

Он ответил:

– На Бычьем дворе меня называют коринфянином.

– Почему? – спросил я. – Или ты здесь один из Коринфа?

Он заметил небрежно:

– Теперь – да.

И тут я понял причины подобного блеска и изобилия украшений и почему никто не смел перебить его. Некогда, давным-давно, я хотел быть воином, потом царем. Ныне все эти желания были забыты, уступив единственному жгучему стремлению. Никто из тех, с кем я говорил об этом дома, не понял меня, даже Пирифой, мой лучший друг. Как гласит пословица: лишь тот, кого ужалила змея, может рассказать, как себя при этом чувствуешь.

– Наставник думал, что ты и возглавишь нас, – проговорил я, решив, что своим невежественным вмешательством лишь навредил «журавлям».

Он заглянул мне в лицо, поднял бровь. Взгляд его как будто пронзал насквозь. Потом пожал плечами на критский манер, и серьги его заплясали, переливаясь.

– О нет, он ничего не знает. Я уже сказал тебе. Он хочет, чтобы я отдохнул и начал заниматься с новоприбывшими, потому что поставил на то, что я продержусь еще три месяца. Он просто глуп. Твой бык узнал твое имя еще в чреве коровы – так говорят у нас на Бычьем дворе.

– Такова мойра, – согласившись, ответил я. – А здесь все принадлежат Астериону?

Он прищелкнул языком.

– Принадлежат? Тебя можно принять за землепашца. Он просто один из многих. Только так богат, что может посвятить не одного или двух, а целый отряд прыгунов. Уже пошли разговоры: прежде только царь позволял себе подобную роскошь. Мой господин в эти дни высоко держит голову, ничего не скажешь. Но вы, афиняне, могли попасть сюда лишь после очищения. Кажется, вы поклоняетесь небесным богам, и все же вам надлежит знать, кому мы все принадлежим.

Я спросил:

– Колебателю земли? – а потом, сделав паузу, с поддельной небрежностью продолжил: – Или воплощенной богине?

Он отвечал:

– Обычай велит почитать обоих. Но ты более не увидишь ее до игр с быком. Ариадна, владычица Лабиринта, – она священная из священных. Ее видят лишь в святилище и нигде более, как и самого царя.

Тут кто-то по-эллински закричал, что еда готова. В конце зала расставили козлы, и прыгуны заторопились к столу. Я понял, что разговор пора прекратить: садиться рядом с ним было бы самонадеянно. Кем бы он ни был у себя дома в Коринфе – пастухом или начинающим мореходом, – здесь он стал царем. А я был ничем – и нынче не находил в этом ничего странного.

Пища оказалась незамысловатой, но очень вкусной и изобильной. После того как дом Миноса получал подобающее, все лучшее из оставшегося отдавали на Бычий двор. Акробаты, играющие с быком, хорошо живут в Кноссе – как и царь-конь в год, предшествующий его отправлению к богу.

Мы жили на Бычьем дворе изолированной внутри дворца жизнью, помеченной смертью. Да, этот своеобразный город горделив, сильна и жестока в нем жизнь. Однажды вступивший в его пределы может оставить их только со смертью. Так и я, пусть в бороде моей давно пробивается седина, до сих пор говорю: «Он есть», словно Бычий двор до сих пор стоит и я могу вернуться туда.

Хотя новичков учили отдельно, наставляя в танце, прыжках и кувырках, во всем искусстве гимнаста, мы проводили свою жизнь все вместе на Бычьем дворе до самого ужина. Потом охранявшая дев жрица уводила их в отдельные покои. Юноши всегда могли отыскать пути в окрестности дворца, и они по вечерам весело перемигивались. Ходить можно было по всему Лабиринту – лишь бы держаться подальше от стен и ворот. Беглецов не было. Поговаривали, что на таких ложилось проклятие и первый же бык забирал их. Как сказал коринфянин, танцоры действительно ходили повсюду, хотя любовники и любовницы всегда присылали слугу – в этом сплетении ходов было легко заблудиться. Но девушек запирали на всю ночь, следили за ними и днем. Невинность их тщательно охраняли.

Вначале я думал, что сойду с ума, целый день находясь в обществе голых девиц и не имея возможности прикоснуться к ним. Но скоро понял, что в Лабиринте без женщины не останешься. Что касается наших девушек, они обходились друг другом – обычай старинный, и его уже никто не оспаривает. Но среди них находились и девственные до самых глубин сердца. Они отдали себя всецело играм с быком и жили этим во сне и наяву.

Когда зажигали огни, каждый погружался в свою тайную жизнь. Но на арене мы все были участниками мистерии – и юноши и девы, – и, как ремесленников, нас связывали секреты нашего мастерства. Зачастую мы были руками, отводящими друг от друга смерть. И все же мы были молоды, и плоть наша ничем не отличалась от той, с какой Матерь Део рождает на свет всех своих детей. Всех нас словно соединяла струна кифары; она никогда не лопалась и не ослабевала, а если к ней прикасалось хотя бы дыхание, воздух наполнялся ее чарующим звуком. Много раз, оставив очередную знатную критянку – все эти юбки, булавки, духи, завивку и постель, к которой едва можно было пройти мимо всяких столиков с горшочками притираний и зеркалами, – я засыпал на своей циновке на Бычьем дворе, обнимая в мечтах талию, подобную гибкой иве, или одолевал в любовной борьбе стройные и сильные прохладные руки в золотых кольцах.