Баян вдруг повернулся и стремительно кинулся прочь. Держимир молча нагнул голову перед Знеем и пошел догонять брата. Он с трудом сдержался, чтобы не побежать. Черная коса Тана мелькнула в дверях конюшни. Когда Держимир догнал его, он уже набросил седло на спину Соколика и свирепыми рывками затягивал ремни, ухитряясь однако не причинить своему любимцу никакого неудобства. Соколик радостно толкал его лбом в плечо.

– Брате! – окликнул Держимир Тана. – Ну, не убивайся ты! Я тебе девять других коней подарю, не хуже! Чего захочешь, только скажи…

– Да ну! – неразборчиво огрызнулся Баян, даже не поглядев на брата.

Было видно, что ему очень хочется браниться на чем свет стоит, но он сам не знает, на чью голову призывать проклятья. Не на Перуна же! И не на Звенилу со Знеем. Разве что на Велемога с его крепостью, но эти два образа от Соколика были уж очень далеки.

Стук копыт Соколика затих за тыном княжьего двора. Держимир постоял возле конюшни и побрел в гридницу. Предложи ему весной кто-нибудь девять других братьев вместо Тана, которого тогда считали погибшим, – он бы тоже не сильно обрадовался.

Жилы продернуло холодом – ведь Перун мог и самого Тана попросить… Отдал бы?

Нет. Держимир помотал головой. Нет на свете таких невест, за которых он отдал бы богам своего брата. А Тан согласен отдать ради его успеха своего любимого коня.

Теперь дело решено. Сразу после жертвы пора будет выступать в поход.

* * *

Мыс, на котором веками пылали обрядовые костры и раздавались песни во славу богов, теперь полнился стуком топоров и жалобным скрипом дерева. Тын, опоясавший новую крепость, был уже почти доведен до конца, оставалось поставить несколько бревен. Больше трех недель прошло с тех пор, как Светловой приехал приглядеть за строительством городка, которому пока еще не подобрали названия. Всезнающий Взорец однажды намекнул, что в честь будущей молодой княгини городок хотят назвать Дарованин, и это не слишком обрадовало Смеяну.

Целые дни Светловой проводил на мысу будущей крепости, наблюдал за устройством тына, за постройкой княжьего двора. Мужчины со всей округи, подгоняемые неутомимым городником, целыми днями копали землю, возили и тесали бревна, ставили тын, достраивали княжеские хоромы, дружинные избы. Городник объявил, что работа на строительстве зачтется князем вместо дани за три года, и люди терпели, тем более что полевые работы на этот год уже были закончены.

Но для мальчишек, подростков и парней строительство и приезд княжеской дружины стали настоящим праздником. Целыми днями они вертелись возле отроков, разглядывали оружие, увлеченно наблюдали за их ежедневными упражнениями, и уже не один и не двое объявили матерям, что уйдут в княжескую дружину, когда вырастут.

– Княжич светлый, не хватит ли? – с шутливой мольбой воззвал знакомый голос позади Светловоя. – Гляди, и людей, и коней заморил уже! Да и мне домой пора!

Светловой оглянулся и улыбнулся Смеяне. Она сидела на толстом дубовом бревне, предназначенном для тына, и улыбалась с лукавым укором. Она являлась сюда не реже своих младших братьев, но ей княжеские отроки были рады куда больше. Если дома ее сажали за работу и не выпускали, то из городка непременно присылали о ней справиться.

– Смотри, какие тучи тянет! – Смеяна показала Светловою на небо. – Вот-вот снег пойдет.

Светловой поднял глаза к небу. А Смеяна тем временем смотрела ему в лицо. Он был все так же красив, каждый взгляд на него дарил ей острое чувство восторга, но радость была отравлена тревогой. Смеяна не могла не замечать пугающих перемен в нем: черты его лица заострились, румянец исчез, в глазах поселилась грусть. Таким он был в день приезда, таким оставался и сейчас. Он уже не был тем Ярилой, которого Смеяна увидела на ржаном поле и полюбила как живое воплощение всего самого прекрасного, что только есть в земном мире. В нем поселилась осень, его молодая красота и удаль поблекли, увяли и съежились вместе со всей природой. Смеяна не смела прямо расспрашивать его о причине тоски, но видела, что он несчастлив, и от этого ей хотелось плакать. Она так хотела сделать что-нибудь, помочь ему, если бы только знать, в чем его беда. Как в песне поется: что же ты, заря моя зоренька, скоро рано да потухать стала, прежде заката да красна солнышка, прежде восхода да светла месяца?

– Какой сегодня день? – вдруг спросил Светловой.

– Новолуние сегодня, – ответила Смеяна. – Ночь будет темная, зато все, что после нее начнется, расти будет на счастье. У нас в роду две свадьбы готовят – на новом месяце хорошо жениться.

– Значит, мне будет срок за княжной ехать.

Светловой никогда не называл дочь Скородума ни по имени, ни своей невестой, а говорил о ней просто – княжна. И старался упоминать о ней пореже.

– Как – уже пора? – ахнула Смеяна.

Она тоже старалась не думать о скорой свадьбе Светловоя, гнала прочь всякую мысль о ней как о неизбежном несчастье и для него, и для себя.

Светловой молча кивнул. Ветер вдруг задул как-то резче и холоднее, Смеяна внезапно замерзла в своем рысьем полушубке и зябко обхватила себя руками за плечи, словно это могло спрятать ее от злой судьбы.

– Да ты вся дрожишь! – сказал Светловой, с участием глядя на нее. – Поди в хоромы, погрейся.

Смеяна мотнула головой – она не хотела идти без него. Тогда Светловой взял ее за руку и сам повел к светлому крыльцу недостроенных княжеских хором. Он привык к ней, как к родной сестре, а собственное несчастье заставляло его еще острее и живее жалеть других во всех горестях, которые судьба так щедро рассыпала на человеческом пути. Весь мир был болен осенью, увяданием и тоской, как был ими болен он сам, и Светловою казалось, что весь род человеческий разделяет с ним эту тоску и горечь. Как же не любить и не жалеть сирот, покинутых теплом и светом во власти жестокой зимы?

В новых, пахнущих свежим деревом палатах и горницах уже можно было жить, только печи еще не были готовы, и огонь разводили в наскоро сложенных очагах на полу. В гриднице пахло свежим деревом, мелкие щепки и всякий древесный сор валялись по углам, из щелей между бревнами торчали беловатые, с зеленью, пряди высушенного болотного мха. Вдоль стен и вокруг очага лежали навалом охапки сена, покрытые плащами и шкурами, – лежанки отроков. Лавки еще не были сколочены, возле очага в беспорядке стояли горшки, лежала пара железных котлов. Из-за светлых стен гридница казалась очень