Зашла в мастерскую.

А не такой уж Грим и чистюля. Половина его аккуратности и ухоженности — забота хозяйственного Аурума, который явно брал на себя слежку за чистотой одежды и всего дома. В этой берлоге было мусорнее, пусть и не грязнее, — повсюду стружки, щепки. Все друг на друга навалено — что доски, что инструменты, что целые склеенные полотнища. Творческий хаос.

— А коготки почти как у меня.

Набор ножей действительно схож — все короткие, честь как будто для кожи, часть — стамески. Кожа, запах которой я снова уловила, не смотря на едкий аромат клеев и морилок, была для заточки и для полировки. Только Грим не делал мебель, как я не слишком серьезно предположила в начале, он резал панно. Барельефы-картины. Морилкой тонировал, давая глубине большую выразительность, и почти писал тоном — были места, где дерево осталось не тронутым, самым светлым, а были впадины, где все залито до черноты.

Красиво у него выходило. И очень тонко.

При нормальном свете я с порога рассмотрела несколько работ у стены. Пейзажи с горами, морские, пустынные и степные. И в каждом кто-то живой обязательно присутствовал — птица, лань, путник маленьким силуэтом.

Почему он не украшал этим дом? Картины были обалденные, и можно было бы увешать все — коридоры, гостиную, библиотеку, все жилые комнаты. А они не висели даже в мастерской — стояли у стен, и я из перебирала как гигантскую колоду карт — по пять-десять в каждой такой стопке.

На Тактио снова я долго не решалась взглянуть. Блуждала по одной половине помещения, оттягивая время и не заходя за ширму. Не знала точно, почему — не хотела разочарования? Или, наоборот, еще большего очарования ее лицом и исходящей одухотворенностью. Проклятье! Думать о том, что я боялась сравнения — ни за что! Я ничего в этой жизни больше не боялась!

— Какого ляда…

Да, это не при лампадке смотреть!

Ровный прямоугольник был превращен в рваный кусок дерева, как будто все углы обгрызли, пообрубали, а потом передумали и зачистили сколы. Да и все изображение раньше явно было больше — в рост или в половину роста…

Грим уничтожал свою работу! Изрубил полотнище, оставив лицо и ладони — рука не поднялась на святое. Проклятье, за что? Из ненависти что ли?

За ширмой, если заглянуть совсем к стене, в дальний угол, грудой были свалены изрезанные работы. Полусчищенные рубанком, с заметными следами былого изображения, следами морилки и лакового блеска. Я посмотрела верхние, поднимая, разворачивая, и пытаясь угадать — что там было, что Гриму не понравилось? Пейзажи — мало понятные и совсем не знакомые, будто пески и горы одновременно. И люди — мужчина, угадывался по силуэту, больше ни по чему — весь барельеф в труху, женщина — лицо не вырезано совсем, одна одежда и фигура, и та грубо сбита ножом во многих местах. Вандализм!

— Там не на что смотреть, Тио.

Я даже не вздрогнула от неожиданности. Руку бы дала на отсечение, что Грим появится здесь именно сейчас — потому что ощутила отголосок его встревоженности до того, как он порог переступил. Увидел открытую дверь или услышал мои шорохи, и его волнение полетело вперед него. И ведь даже у Аурума не выпытать — что за эмпатия такая, откуда вдруг? Сколько себя помню, я никогда ничем подобным не страдала. Хотя, раньше я и ведьмой не была…

Грим отодвинул ширму, полусложив гармошкой, ближе не подошел, и я кивнула на Тактио. Жалко было до ужаса:

— Ладно другие картины, но что она тебе сделала?

— Умерла.

— И ты взбесился?

— Нет, Тио. Я отчаялся. И это случилось очень давно, я больше не уничтожаю свои работы.

— И больше не изображаешь людей.

— Так просто не объяснить…

— И не надо. Особенно, если ты будешь объясняться также, как в больнице, пространными словами и ни о чем. Аурум сказал, ты ходил искать мою старую одежду?

Грим кивнул. Старик во всем не соврал — и в том, что Грим на самом деле осунулся еще больше, хотя я думала, что больше и некуда. Последние разы я его видела ночью и на темной улице, а теперь при свете дня — и эта бледность уже отливала зеленым. Подбородок и щеки потемнели от небритости, под глазами залегли круги, и нос совсем обострился, еще больше сузился — под кожей, как под папиросной бумагой, рельефно читалась узкая горбинка косточки, весь хрящик как восковой. Морщин добавилось. Грим будто болел — неизлечимой, тяжелой, смертельной болезнью. До могилы — шаг.

И взгляд такой же — усталый и лихорадочный одновременно. Он смотрел мне в лицо, потом на шею, потом опустил глаза к рукам.

— Да, я в перчатках. Теперь не такая опасная, могу обнять. Обнять?

Если совсем честно — я бы еще и поцеловала Грима! Но он чуть качнулся назад, выдав отказ не словом, а реакцией. Не хочет — не надо. Кольнуло, кончено, ощущение собственной навязчивости и не нужности, и я свою горечь замаскировала в насмешку:

— Не буду, пошутила. Признайся, сколько ты обшарил мусорок, чтобы найти мое старое драное пальто и красивые сапоги?

— Твои вещи держал при себе хозяин дома. Никогда не попадался человек, кто бы мог выдержать давление моей защиты. Ему было плохо, но он не сбежал — он ждал, что ты придешь, Тио, а пришлось говорить со мной.

— Ого! Я надеялась, что Шариз в больничку кого пришлет или в «Шкуры» посылку отправит. Честно, не верила, что выбросит, сапоги-то явно новые. И что он, весь виноватый? О чем говорили?

— Он беспокоился о тебе. И да, его гложет вина.

— Грим… — опять же дернуло за язык. Я приготовилась к новой порции разочарования от равнодушного ответа. Но спросила: — Тебе все равно, что я делала в его доме в тот день? Зачем на ужин пришла? Чего он хотел в итоге?

— Я знаю, чего он хотел.

Может потому его голос звучал спокойно и сухо, потому что Грим изможден? Что я жду от уставшего, когда о его чувствах говорит поступок — весь день потратить на поиск вещей, о которых я вчера едва обмолвилась. Пытаю его дурацкими вопросами, а должна бы понять — он на войне, и давно. А вчера Мари спас, меня спас, до дома сколько тащил, силу до дна истратил, и он, и ветер, чтобы отбить сразу от двух Слуг…

— Тебе чай на травах сделать?

— Да, Тио.

Я улетела на кухню счастливая, и обернулась за пять минут. Настой уже был готов, а в маленьком ковшике на большом огне я вскипятила воду быстро — на чашку. Намешала, капнула молока для мягкости и сунула ложку темного меда из вечных запасов кладовой. Но когда вернулась в мастерскую, Грима там не было. Постучала в комнату, позвала, но он не открыл.

— Чего он запирается? Что там за тайны? — Аурум показался из самой дальней двери крыла, из своей мастерской, и я так и заявила: — Грим настоящее чудовище, которое держит вас за прислугу, заставляя все делать по дому, а в своей вечно закрытой комнате у него склад женских скелетов. Колитесь уже!