европейской «целины»: глава писательской организации указывал на важность детального освещения жизни западных стран. Писатель должен в совершенстве овладеть темой, сама эта тема должна стать принадлежностью советской культуры:

Писатель советский, путешествующий в послевоенной Европе, не может быть праздным туристом, регистрирующим эстетические ощущения той или иной местности. А между тем чрезвычайно важно именно сейчас рассказывать об этой Европе, объяснять ее в своих очерках как нашим за границей, так и советским людям на родине[1023].

А далее Тихонов прямо формулирует миссию литератора в послевоенную эпоху:

Сегодняшний день Европы сложен и противоречив. Задача писателя-очеркиста — проникнуть в эту сложность и рассказать красочно и точно, что происходит на пространстве Европы после разгрома фашизма, разоблачить глупые и неверные представления о европейской жизни, вызванные незнанием или неосведомленностью[1024].

Именно в этот период наступает расцвет панславистских настроений, широко подхваченных советской научной и художественной интеллигенцией. Тихонов не преминул коснуться и этого вопроса: «Славянская тема встает не как призрак древних лет. Она насыщена высокой идейностью новых времен. Она дышит правдой страны социализма»[1025]. До начала масштабной идеологической кампании по борьбе «с низкопоклонством перед Западом» оставалось чуть больше года.

* * *

Присуждение Сталинских премий по литературе в послевоенную эпоху стало чуть ли не главным стимулом культурного производства. Влияние этой институции распространилось не только на деятельность писателей, которые стремились публиковать тексты именно к очередному выдвижению кандидатов, но и на работу редакций журналов, издательств, критиков. З. С. Паперный, в конце 1940‐х работавший в критическом отделе «Литературной газеты», шутливо вспоминал:

…каждый критик <…> подсчитывал — скольких из награжденных [Сталинской премией] он похвалил в печати. Это напоминало игру в лото. Один кричал: «У меня три!» Другой: «А у меня четыре!» Третий, самый удачливый: «Братцы, а у меня „квартира“!»[1026].

Паперный продолжал: «Проблемы истинности оценки не существовало. Критик так мечтал о попадании в мишень, что и не задавался вопросом: реальна ли она? Мишень была для него той целью, которая оправдывала любые средства»[1027]. Эта «перестройка» художественной жизни по масштабу приближалась к той, которая произошла в начале 1930‐х годов. Но на этот раз речь шла уже не об упорядочении организационной составляющей культурного производства, а об изменении самих принципов этого производства[1028]. Литература как предмет ведения государственной политики все больше обретала черты писательской промышленности, подчинявшейся пятилетним планам. Очередной из них был учрежден на первой сессии Верховного Совета СССР в середине марта 1946 года и оказался буквально связан с по-особенному понятым восстановлением прошлого, с не осуществившейся в итоге попыткой реконструкции сталинского тоталитаризма образца середины — конца 1930‐х. Уже значительно позднее, в 1952 году, Сталин напишет в «Экономических проблемах социализма в СССР», что развитие «социалистической действительности» подчинено вполне определенному закону:

…Старое не просто отменяется начисто, а меняет свою природу применительно к новому, сохраняя лишь свою форму, а новое не просто уничтожает старое, а проникает в старое, меняет его природу, его функции, не ломая его форму, а используя ее для развития нового[1029].

Планирование культурного производства было одной из первоочередных задач партийной «верхушки»[1030]. Реакцией на осознание этого факта стало, например, появление статьи М. Рыльского «Пятилетка и литература», где высказывалась мысль о том, что

планирование творческого процесса должно осуществляться в очень широких берегах, всякий раз подчиняясь поворотам реальной жизни и особенностям художественной индивидуальности, которая, если она действительно достойна этого названия, не может не отражать в себе интересов, устремлений и порывов народа[1031].

Установка на «созидание», ставшая главной идеей того времени, определила магистральный вектор культурной политики — оформление эстетического канона сталинизма, создание многонациональной советской литературы. Отнюдь не только материальное «возрождение» республик как «составных частей великого Советского Союза» предполагало деятельное участие всех «работников». Такой коллективизм неизбежно эстетизировался, начинал мыслиться как принадлежность соцреалистической культуры. «Только ощутив себя активными участниками этой работы, — подытоживал Рыльский, — мы сможем отразить ее красоту, а в этом и будет наша помощь прекрасному делу»[1032].

Однако промышленный комплекс, находившийся в ведении писательской организации, попросту не был готов к наращиванию производственных мощностей: именно по этой причине в 1946 году журнал «Творчество» (редактор А. Замошкин) выпустил только три номера вместо положенных двенадцати, а журнал «Искусство» (редактор П. Сысоев) не выходил вовсе[1033]. Поэтому был взят иной курс. По причине того, что «Комитет по делам искусств при Совете Министров СССР не справился с выпуском двух журналов, посвященных вопросам изобразительного искусства», в 1947 году было решено «прекратить выпуск журнала „Творчество“, слив его с журналом „Искусство“»[1034]. За счет подобной «операции вычитания» у потребителей создавалось весьма обманчивое ощущение долгожданного преимущества качественного параметра над количественным в вопросах «культурного строительства». Эта же тенденция наблюдалась и в отношении к литературно-художественной периодике.

Вариант ликвидации изданий, отошедших от примата «партийности», всерьез обсуждался на самом высоком уровне. 9 августа 1946 года, почти за неделю до ждановского выступления, состоялось заседание Оргбюро ЦК ВКП(б), в котором принял участие Сталин. На этом заседании был поставлен вопрос о закрытии журнала «Ленинград». Сохранившаяся стенограмма[1035] внятно указывает на главную цель длительного обсуждения. Тогда еще председатель правления Союза писателей Н. С. Тихонов в выступлении отметил, что «надо резко укрепить работу редколлегий», «подкрепить их политическими работниками»[1036]; по вопросу о закрытии ленинградского литературного журнала Тихонов высказался вполне определенно: «…журнал „Ленинград“ закрывать нельзя, потому что это потеря в нашем литературном балансе. <…> Если мы потеряем журнал „Ленинград“, это будет означать, что мы потеряли кусочек советской культуры»[1037]. Однако эти доводы не убедили Сталина, который в условиях разгоравшейся культурно-идеологической конфронтации с «поджигателями новой войны», казалось бы, попросту не мог без серьезных на то оснований сократить «боевой» ресурс соцреалистической культуры. По всей видимости, прекращение издания журнала «Ленинград» было во всех смыслах показательным: ликвидация относительно малозначительной как с организационной, так и с репутационной точки зрения институции должна была оказать искомый эффект — вызвать усиление самокритических настроений в среде редколлегий ведущих журналов.

«Толстые» литературные журналы были непосредственно задействованы в деле создания соцреалистической продукции, определяли стратегии ее первичной рецепции, закрепляя за отдельными литературными образцами определенную оценку и формируя тем самым репутации их авторов. Кроме того, литература соцреализма как самостоятельная и вполне обособленная сфера культурного производства позднесталинской эпохи выделяется из общего историко-литературного процесса прошлого столетия не столько присущими ей эстетическими или идеологическими параметрами, сколько условиями бытования, тем институциональным контекстом, к которому тяготели художественные