«Русской розе» они только предадут свежести «в пыли снегов». Наша — цветет на морозе, под колючим ураганом революций. Если учесть, что Елизавета Алексеевна и в зрелые годы поминала «шаг деспотизма»[358], уподобляющий Россию восточным «тираниям» вроде Персии, то надежды на нее членов тайных обществ не столь уж беспочвенны.

«Ни малейшей доверенности»

Два раза в стихотворении повторено «русской розе», «дева русская», что указывает не столько на национальность, сколько на принадлежность — России. Холод, свежесть, снег — «лицо без красок». Если отчизна и женщина — одно, то Лизавета Ивановна в «Пиковой даме» имеет настораживающие черты. «…Требовали от нее, чтобы она была одета, как все, то есть как очень немногие». Россию, как Татьяну Ларину, сделали из сельской барышни — столичной дамой: «А мне, Онегин, пышность эта…» От нее хотели, чтобы она, напрягая последние силы и, кстати, скудные средства кошелька — «ей было назначено жалование, которое никогда не доплачивали», — держалась, «как все», вернее, как «немногие» — узкий круг «цивилизованных народов». Никакие успехи, никакой прорыв не искупали сиротства, положения «воспитанницы» при богатых эгоистичных родственниках. Поэтому «в свете она играла самую жалкую роль».

Германн на минуту показался ей «избавителем». Как показал себя настоящим царем новый император. Причина в верно угаданном Пушкиным подспудном течении всей деятельности нового царя. При внешнем почитании Петра, великого пращура, тот шел в противоположном направлении — пытался вернуть Россию на ее естественный путь. Формы могли сохраняться европейские, но вот содержание должно было стать национальным. 16 марта 1830 года поэт писал Вяземскому: «Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра… Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы… Каков ты с министрами? и будешь ли ты в службе новой?»[359]

Однако Вяземского считали слишком либеральным, не принимали в большую игру. Он получил придворный чин, но к делу не прилепился, хотя просил дать ему место «доверенное, где… было бы более пищи для деятельности умственной, чем для чисто административной», назначить его «лицом советовательным и указательным» — «род служебного термометра»[360]. В советах сторонника конституции усматривали вред. Тем более что несмотря на трепетное отношение к собственному княжескому роду и требование «оградить дворянство», Петр Андреевич вовсе не был союзником проекта «контрреволюции революции Петра». Что вскоре ярко обнаружилось в момент восстания в Польше, когда Россия ему снова «огадила».

А царь всегда «женат» на своей стране.

Последнее не могло не создать между Германном и Лизаветой Ивановной любовного напряжения. Хотя в реальности Николай Павлович и Елизавета Алексеевна питали друг к другу чувства, не похожие даже на расположение. Супруга Александра I противилась избранию его наследником. Оба царевича казались ей неподходящими: Константин еще с юности был злым и вредоносным существом, а Николай просто пустым местом. В сентябре 1819 года она, в очередной раз шокированная тем, что новорожденную дочь великого князя начали упоминать за богослужением раньше сестер императора — знак приближения к престолу, — писала о свекрови: «Она с таким упорством видит Николая и его потомство на троне, что это испугало бы меня, если бы речь шла о ком-нибудь другом»[361].

Елизавета Алексеевна, кажется, была единственным современником, включая противников-декабристов, которая отказывалась признать поведение молодого царя на Сенатской площади достойным. Она во всем случившемся винила исключительно его: «Мой император был уверен, что устранил все неопределенности в престолонаследии. Все зло произошло от поспешности Николая… Он знал о существовании Акта… не следовало торопиться с присягою Константину… Но, Боже, как начинается сие царствование! Стрельбой из пушек по своим подданным! Говорят, что Николай в полной мере чувствовал это и, отдавая приказ, воскликнул, ударив себя по голове: „Какое начало!“ И пусть чувство сие глубоко запечатлится в нем!» Далее об Александре I: «Он смог бы заглушить его (заговор. — О. Е.)… он следил за всеми нитями, и вскоре оборвал бы оные таким образом, что никто, кроме самих участников, ничего бы не заметил… Душа и ум{15}, направляющие все это (расследование. — О. Е.) уже далеко не те… Нет, я не согласна с мнением тех, кто считает, что империя подвергалась опасности. Это лишь после его смерти, но при жизни никакой опасности не было. Все могли спать спокойно… Остерегайтесь предсказаний, подобных заявлению Николая о том, что его царствование будет продолжением правления брата. Легко говорить, но трудно делать. Особенно при такой разнице характеров»[362].

О каком притяжении в подобных условиях могла идти речь? Даже дружеские отношения исключались. В 1817 году великий князь писал невесте, въезжавшей в Россию: «По отношению к императрице Елизавете надобно совершенное внимание, но ни в коем случае ни малейшей доверенности». Письма последней к матери показывают причину таких слов.

Так же, как сам Александр I уже не боялся жены на пороге ее смерти и позволил себе сближение с родным, безусловно любимым человеком, императрица Елизавета Алексеевна прониклась его болью на одре. В ней открылась безграничная нежность к тому, кого она на самом деле любила и ставила выше всех на свете. Как в дни войны с Наполеоном ее притянули страдания дорогого существа. Она умылась предсмертными муками мужа, разделив их до конца — держа его за руки, пытаясь расслышать речь, мешая в беспамятстве снять пластыри и горчичники, успокаивая на вопрос: «Почему мне так больно?» Последними словами императора стали: «Я хочу спать». Впервые, повторявший об Александре I на разные лады: «Наш царь дремал», — поэт попал в точку. Но даже не знал этого.

После смерти августейшего супруга несчастная женщина писала душераздирающие послания: «Не знаю, что буду делать и куда поеду, но только не в Петербург, это было бы для меня просто немыслимо!»; «С другой стороны, если не ехать в Петербург, то тогда где приютиться? Пришлось бы искать среди зимы еще одно жилище»[363].

Марк-графиня испугалась. На ее вопрос из столицы ответил новый император. Он подтвердил завещание брата и оставил Елизавете полное содержание царствующей императрицы размером в миллион (вдове государя полагалось четвертая часть против прежнего). Это тоже оскорбило Психею: «Пожалуй, уж слишком, писать, что я обрету душевный покой и утешение в их семействе. Точно так же почитаю я неделикатным упоминать о моем будущем: вас как будто уверяют, что мне не дадут умереть с голоду».

Что бы Николай ни делал, все оказывалось дурно, потому что он не был «нашим Ангелом». Тем не менее у героев «Пиковой дамы» склонность друг к другу заявлена. И ее нетрудно объяснить, взглянув