его жертва — тоже. Они не «афеисты», просто в их обыденной жизни само собой разумеющиеся, не заслуживающие внимания вещи как бы вовсе отсутствуют.

В этом коренное отличие «Пиковой дамы» от ранней устной версии повести об игроках — «Уединенного домика на Васильевском острове», — которую Пушкин «к тайному трепету дам» рассказал на вечере у Карамзиной в октябре 1828 года. Через месяц после письма Вяземскому. Там чертей разгоняет звон колокола церкви Николая Чудотворца, а помощь против влюбленного демона Варфоломея приходит после обращения Веры к Богу. То есть извне. Герои «Пиковой дамы» о помощи свыше не просят и даже не осознают, что могут попросить. Ни Старуха на пороге смерти, в миг страшного испуга, ни Германн в момент проигрыша — самого ужасного, что с ним могло произойти, — не поминают Бога даже возгласом, устойчивым речевым оборотом, не предполагающим крепкой веры. Вроде: «Господи! Что я наделал!»

Возможно, в появлении Бога и состоял «вклад» Тита Космократора. Возможно, устный рассказ Пушкина, как и окончательный вариант повести, тоже не предполагал высшей силы. Отсутствие чего-либо иногда очень красноречиво. Как в письме Вяземскому. В том же послании впервые упомянута история с «Гавриилиадой»: «Мне навязалась на шею преглупая шутка…» Поэт еще отрицает, что поэма принадлежит его перу, даже в разговоре с ближайшим другом — ведь и перлюстрация возможна. Пусть узнают, что скабрезные вещи о Богородице написал покойный Дмитрий Голицын, и отстанут — наивно, но Пушкин на это надеялся. Настроение скверное, весточка от Вяземского застает его «среди хлопот и неприятностей всякого рода»: «…того и гляди, что я поеду далее. Прямо, прямо на восток»[344].

Поэт, как он выражался позднее в письмах Наталье Николаевне, «вструхнул». Опасался Сибири за «глупую шутку». Снова всплыли ощущения недавнего мятежа. Размышления: «И я бы мог, как шу…»

Вот в таком состоянии духа впервые упомянут эпиграф. Возможно, на фоне «Гавриилиады» рука Пушкина не выводила: «Бог их прости». В черновике эти слова тоже отсутствуют. Судя по этому отрывку, повествование должно было идти от первого лица: «Мы вели жизнь довольно беспорядочную…» Дальше грехи: обжорство, пьянство, блуд, карты. Пушкин еще объединял себя с теми, кто ныне «далече». Просто они поехали «прямо, прямо на восток» раньше, он отправится чуть позже. Никакой надежды на вторичную помощь Эрмия — государя — у него не было.

Более того: от Эрмия ждали грозы. В близкое время — после 19 октября, лицейской годовщины — написан «Анчар», а следом «Ответ Катенину»: «Не пью, любезный мой сосед!» Речь о яде.

А царь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседям в чуждые пределы.

Полностью понятный только в традиционной, советской трактовке образ «царя» обретает совсем иное звучание, если сопоставить строки Пушкина с поучением митрополита Никифора князю Владимиру Мономаху. «Мнится мне, — писал он в начале XII века, — что раз не можешь сам все видеть очами своими, то от служащих орудием твоим и приносящих тебе сведения как-то приходит тебе пакость душевная, и через один отверстый слух стрела в тебя входит… Проверь это, княже мой, помысли о том, кто тобою изгнан, кто осужден на наказание, кто презрен. Вспомни всех, на кого кто что изрек, кого кто-то оклеветал, сам судей рассуди… и вот как сотвори: отпусти, да тебе отпустят, отдай, да воздастся тебе… Оправдай оклеветанных кем-то, и сам рассуди, — простим, да прощены будем»[345].

Сравним рассуждения в послании «Друзьям»:

Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:

Он горе на царя накличет,

Он из его державных прав

Одну лишь милость ограничит.

В нарисованном образе для многих привычно видеть Бенкендорфа: псаря, который не жаловал, когда жаловал царь. Даже наименее предвзятые биографы не обходятся без этого традиционного обвинения. Между тем сам император сказал о покойном Александре Христофоровиче: «Он ни с кем меня не поссорил и со многими примирил». С Пушкиным, надо полагать, примерил тоже. Мы уже видели, что в вопросе о помиловании мнение поэта и шефа корпуса жандармов сходилось: царь обладает божественной санкцией на такой шаг, не дело бюрократических органов его ограничивать.

Видимо, Пушкин не зря ездил во время ссылки в Святогорский монастырь. В «Анчаре» речь о яде клеветы. И клеветали вчерашние друзья, а царь мог напитать «тем ядом» стрелы. Если не произойдет оправдания, то «бедный раб» умрет «у ног непобедимого владыки». Последний образ достаточно прозрачен после замечаний Фикельмон.

Интересно, что император думал о том же самом. Еще в юности, в 1813 году, его поразила история Марка Аврелия, а вернее, рассуждения о долге монарха, написанные французским историком Тома. «Испуганный моими обязанностями, я захотел познать средства к их выполнению, — с сочувствием цитировал Николай в сочинении слова римского владыки, — и ужас мой удвоился… Нужно было бы, чтобы взор государя мог обнять все, что совершается на огромных расстояниях от него… Нужно было бы, чтобы до его слуха достигали все стоны, все жалобы и вопли его подданных; чтобы его сила действовала также быстро, как и его воля… Но государь также слаб в своей человеческой природе, как и последний из его подданных… Ничто не исполняется согласно с замыслом государя; ничто не доходит до него в надлежащем виде», он «постоянно колеблется между невозможностью знать и необходимостью действовать»[346].

Если бы не откровенная жалость и полное понимание, которые уязвили душу семнадцатилетнего юноши при чтении истории Марка Аврелия, возможно, много лет спустя конец истории с «Гавриилиадой» был бы иным. Но «государь… постоянно колеблется между невозможностью знать и необходимостью действовать». Точно император узнал от самого Пушкина и проявил милость. Потому что, в отличие от Марка Аврелия, был еще и христианином — простого исполнения законов здесь недоставало, требовалось прощение вины.

Повинную голову меч не сечет. Двукратное прощение до покаяния произвело на Пушкина сильное действие. Когда появится «Пиковая дама», соединение себя с мятежниками — верное для времен молодости, южной ссылки, Кишинева, Каменки, написания «Гавриилиады» — уйдет в прошлое. Родится грустное обращение: «Бог их прости».

Итак, четыре года следует отсчитать от письма Вяземскому 1 сентября 1828 года или октябрьского вечера у Карамзиной. Получится осень 1824-го. Необычное время. В ноябре произойдет наводнение, описанное в «Медном всаднике», которое Александр I воспринял как предзнаменование своей скорой смерти, потому что и родился он в год страшного наводнения — 1777-й. Тогда вода хлынула в подземные казематы Петропавловской крепости, заключенные, которых не успели вывести, утонули, а вместе с ними и караульные солдаты. Теперь «сердитая стихия» тоже унесла много