им, тем более «мило», как «наш Ангел» — император Александр I.

Вежливое обращение Herr означает господин, в ряде случаев — Господь. Допустимо переводить Германн и как «главный человек». Но особенно интересно значение «хозяин», оставшееся, например, в немецком слове herrenlos — без хозяина. Встретится такое выражение об императоре и в пушкинских письмах, и у Бенкендорфа. В мае 1830 года поэт писал Елизавете Хитрово: «С вашей стороны очень любезно, сударыня, принимать участие в моем положении по отношению к Хозяину. Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нем? Не вижу ни одного подходящего»[339].

Пушкин отвечал на очень откровенное послание Елизаветы Михайловны, где она, немного поуспокоившись на счет его женитьбы, рассуждала: «Я уверена из того, что я знаю о мыслях императора относительно Вас, что, если бы вы пожелали какое-либо место, близкое к нему, вам его дадут… Государь так хорошо расположен, что Вам и не нужно никого, но Ваши друзья, конечно, разорвутся на части для вас». Бедная женщина имела в виду себя. Вскоре Пушкин действительно получит службу — жалованье и право «рыться в архивах».

Письмо по-французски. Поэтому «Хозяин» звучит как le Maitre. И слово, и перевод в советское время давались со строчных, а не с заглавных букв. Однако интересен сам оборот: vis-a-vis le Maitre, — это не «по отношению к Хозяину», а «напротив», «лицом к лицу», «около», «рядом», обнаруживающий куда большую близость, чем допускалось сообщать широкой публике в XX веке.

Le Maitre — слово, явно подцепленное у Бенкендорфа или в той среде, которую так не одобряла Ольга Сергеевна Павлищева: «большой свет». Нужно указать точнее: ближайшие присные — Бенкендорф, Орлов, Чернышев. Александр Христофорович вспоминал минуту на Сенатской, когда начались выстрелы мятежников и обезумевшая от страха толпа бросилась «навстречу движения императора». Только его «громовой голос»: «Шапки долой!» — остановил способных затоптать свиту зевак. «И вся эта толпа, которая забыла всякое уважение и еще не знала, кто является ее государем, признала его по хозяйскому голосу»[340]. Впоследствии оборот «царь-хозяин» употребил и А. Н. Демидов, описывая свои крымские путешествия1837 года.

Николай действительно еще с юности держался, что называется, хозяином в доме. Даже августейший брат жаловался ему на слуг, чтобы тот их приструнил. Что встречает полный аналог в мемуарах Екатерины II, к которой муж Петр Федорович приходил печаловаться, де лакеи и придворные не ставят его ни в грош, забыли свой долг. Супругу великого князя они побаивались, та быстро ставила их на место. В дневнике Николая Павловича за 1822 год находим такие записи: «Одевался в полную генеральскую форму, разные непредвиденности при одевании (форма не в порядке. — О. Е.), рассержен на Гримма, ударил его кулаком, весьма дурно, раскаиваюсь». Или: «Ангел сказал мне, что давеча Яков был пьян… Повстречал купальщиков и иных (шатающихся. — О. Е.), выгнал их из сада… на мосту встретил Головина и выговорил ему за глупое поведение»[341]. Характер виден сразу. Младший брат начал с управления домом и устраивал слугам выволочки, на которые старший не решался.

«Хозяином» называли императора и в народе. Один из петербургских истопников сказал проезжающему в феврале 1855 года, после известия о смерти царя: «Хозяин был!.. — За этим последовал грустный, глубочайший вздох, да такой сильный, что и Геркулес позавидовал бы. И богатырь заплакал. Слезы льются градом, грудь подымается высоко, руки опустились»[342].

Аналогом рассказа о пьяном Якове является сцена из «Пиковой дамы». Когда призрак графини заглядывает в окно, Германн решил, что «денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки». Когда же Старуха сообщила тайну и ушла, герой «вышел в другую комнату. Денщик его спал на полу; Германн насилу его добудился. Денщик был пьян по обыкновению: от него нельзя было добиться никакого толку». Впрочем, у кого в то время не было пьяных денщиков?

Со словом «хозяин» мы встретимся во сне Татьяны из «Евгения Онегина». Так назван Евгений, тот «кто мил и страшен ей». Это ощущение: мил и страшен — Пушкин испытывал по отношению к императору. По-человечески мил, по-царски, может быть, и страшен. Недаром душевные движения героини так часто отождествляют с чувствами самого автора.

Он знак подаст — и все хохочут;

Он пьет — все пьют и все кричат;

Он засмеется — все хохочут;

Нахмурит брови — все молчат;

Так, он хозяин — это ясно:

И Тане уж не так ужасно…

Подобную сцену, когда все гости следят за настроением хозяина, прежде поэт видел только на обедах у Воронцова в Одессе, которые его так раздражали. Возможно, именно потому, что хозяином выступал не он и ни при каких условиях, как у Инзова в Кишиневе, не мог перетянуть на себя внимание. Теперь подобная ситуация: «Он засмеется — все хохочут», — связывалась с императором. Но она выглядела естественно, не раздражала: царь — первый среди… равных? «Мы, такие же древние дворяне, как император и вы». Тем не менее все равно царь. «Хозяин — это ясно». «И Тане уж не так ужасно». Не так ужасно не героине, а самому поэту. Ведь «…Эрмий сам незапной тучей / Меня покрыл и вдаль умчал / И спас от смерти неминучей».

«Года четыре тому назад»

Когда происходили события повести? Этот вопрос задавался не раз. В оставшемся фрагменте черновика сказано: «Года четыре тому назад». Повесть ушла в печать в 1833-м. За четыре с небольшим года до этого, осенью 1828-го, в письме Вяземскому появился ранний вариант эпиграфа, с еще пропущенными словами. Никак не находился оборот: «Бог их прости». Строка выглядела: «Гнули… От 50-ти на 100».

Как и Александра Раевского, Пушкин называл Петра Вяземского: «мой Демон» и говорил, что тот его «пенит». Арзамасское прозвище друга — Асмодей — звучало красноречиво. В их переписке слово «судьба» заменяло слово «Бог» даже, когда у друга умер сын. «Представь себе ее огромной обезьяной, — утешал Пушкин, — которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь?»[343] Впрочем, «афеизм» — рисовка. Вяземский также ходил в церковь, как и сам поэт. И также до определенного момента бравировал модным безверием.

Дьявол — обезьяна Бога. Таким образом, Судьба, с которой Германну придется столкнуться за карточным столом в образе банкомета Чекалинского, — для Пушкина не что иное, как «огромная обезьяна» — дьявол. Как и в письме 1828 года, в повести Бога нет. Названа лампадка, которая горит у графини перед иконами. Но в отличие от «дамских игрушек», чье подробное описание порой смущает исследователей, мы не узнаем, каким святым молилась Старуха, что за иконы у нее стояли. Германн на них ни разу не взглянул,