После Пасхи прошло пять дней. В доме царит хрупкое равновесие. Мы как будто задержали дыхание и боимся лишний раз вдохнуть. Папа яростно взялся за реабилитацию и снова начал физиотерапию. На этот раз ему досталась в терапевты старая, толстая, как слон, тетка: она совсем его не жалеет и жестоко крутит его ногу, приводя ее в норму. В отличие от медсестры Лизы эта старушенция не вызывает у него никакого желания пофлиртовать. Папа во время занятий попросту брюзжит, и это меня очень забавляет.

Каждое утро, после того как терапевтша уходит, папа отправляется в гараж и поднимает гантели, а потом ковыляет по району, пока его больная нога не начинает дрожать от усталости. Его решимость подстегивается желанием обрести былую форму и вернуться к работе, к той жизни, которая была у него когда-то – даже не до аварии, а еще до того, как ему пришлось отказаться от одной любви ради другой.

Раньше мой папа был капитаном яхты. Когда Озу исполнилось три года, стало ясно, что няня с моим братом уже не справляется, и папа бросил работу. До встречи с мамой папа сменил множество профессий: он был инструктором по рафтингу, смотрителем в Национальном парке, рабочим на серебряном руднике, но в конце концов понял, что его влечет океан. В его жилах – как прежде и в моих – течет соленая вода.

Папа часто говорил мне, что океан – это последний рубеж, единственная не до конца изученная часть нашей планеты. Когда он рассказывал о том, как мало мы знаем об океанских глубинах, о том, что две трети видов океанских животных еще не открыты человеком, о том, что ни единая из доступных нам высоких технологий не способна предсказать шторм, его глаза сияли от восторга. Он обожал все связанное с океаном – и дух приключений, и братские отношения с экипажем, и безграничную свободу; когда ему пришлось все это оставить, внутри него словно что-то замерло. Ему не хватало океана, и мы всегда это чувствовали. Всякий раз, когда мы бывали на пляже, он не спускал глаз с горизонта, облизывая губы. Если он слышал в новостях, что где-то далеко от берега, в открытом море, бушует шторм, на его лице тут же появлялось напряженное выражение, он весь подбирался, словно готовясь ринуться в схватку со стихией.

Папа прощается с терапевтшей, идет в гараж, навешивает диски на штангу. Наш гараж – что-то вроде святилища, единственное место, которого не коснулась мамина рука во время ее эпохальной уборки. Здесь повсюду виднеются лоскутки и обломки нашей с Озом жизни: бейсбольные биты и рукавицы, старая спортивная форма и велосипеды, буги-борды, теннисные ракетки и клюшки для гольфа лежат на полках, свисают с балок и собирают пыль, пока папа пыхтит и потеет под весом штанги, доводя себя до полного изнеможения.

Между подходами он обводит глазами обрывки воспоминаний, будто заставляя себя помнить о нас, отказываясь нас отпускать. На такой приступ самобичевания способен только святой – или дьявол. Я смотрю на это и думаю, что, возможно, мама поступила правильно, когда выбросила все наши вещи. Это место – как болото: каждый раз, когда папа оказывается здесь, болото его затягивает, топит, не дает ему двигаться вперед.

Хуже всего дальний угол гаража. Там до сих пор валяются моя сумка и перчатка для софтбола. Я закинула их туда после последней тренировки. На сумке лежит моя скомканная игровая футболка с номером девять – тот же номер был когда-то и у папы, и у дедушки. Я смотрю на футболку – она сильно выцвела и кажется грязной и тусклой под слоем пыли, – потом на папу, разбитого, злого, несчастного, и решаю, что если бы я могла, то сожгла бы эту несчастную футболку дотла таким жарким пламенем, что от нее не осталось бы и горсточки пепла.

Покончив с физическим и духовным самоуничтожением, папа хромает домой. Я никак не могу понять, почему сегодня он решил обойтись без прогулки. Только оказавшись с ним вместе в кухне, я понимаю: все дело в том, что сегодня играют «Энджелс».

«Энджелс» – наша команда. Наша с папой и Озом. Перед игрой мы втроем всегда устраивали наш собственный ритуал – в основном ради Оза, потому что он любил ритуалы и верил в приметы. Перед каждым матчем мы брались за руки, закрывали глаза и пели: «Да пребудет с “Энджелс” сила». Мы повторяли эту фразу снова и снова, громче и громче, с чуть ли не религиозным пылом, а под конец уже просто ее орали. Усевшись перед телевизором, мы всегда ели куриные крылышки и черешки сельдерея с соусом «Тайная лощина», причем каждый из нас должен был съесть ровно девять крылышек и стеблей, по одному перед каждым иннингом. Оз бдительно охранял пульт от телевизора: никто из нас не мог касаться его во время просмотра – мы считали, что это может плохо повлиять на исход матча.

В доме пусто. Может, поэтому папа и решился. Он неторопливо и старательно готовит куриные крылышки, нарезает сельдерей. Наливая соус в миску, папа обращается к Озу. «Все как ты любишь, дружок, – говорит он. Бинго с интересом поднимает голову и осматривается. – “Энджелс” против “Джайентс”, будет непросто».

Я смотрю, как он выкладывает еду – девять крылышек и девять стеблей сельдерея – на тарелку. Всего на одну. Он несет тарелку к дивану, включает телевизор, а я сажусь на свое место рядом с ним, представляя, как пахнут куриные крылышки, и изо всех сил жалея себя.

Исход матча решается в восьмом иннинге. Альберт Пухольс выбивает хоумран и пробегает на две базы вперед, сравняв счет, а папа выбрасывает вверх кулак в знак победы. На один дивный миг он забыл о нас, и я, увидев это, радуюсь, но в то же время мое сердце рвется на части. Папа роняет кулак на колени, на его лице ясно читается чувство вины, и мне вмиг становится до ужаса стыдно. Нет, кричу я, будь счастлив!

И наверное, Бог меня слышит, потому что в следующем иннинге, после двух аутов, Коул Калхун неожиданно выбивает дабл, и папа живо, радостно аплодирует вместе с трибунами. Он наклоняется вперед, к экрану, и я тоже наклоняюсь вперед, потому что на дом выходит Майк Траут. О лучшем я и мечтать не могла.

– Давай, Траут, – говорит папа.

Счет три бола и два страйка. Только не уок. Подача. Мяч летит низко, мимо страйк-зоны. Траут замахивается и делает бросок после короткого замешательства. Калхун срывается с места, мчится мимо баз. Джо Паник возвращается, с правой стороны поля вбегает Эндрю Маккатчен. Паник ныряет вперед и не дотягивается, мяч падает в паре сантиметров от его перчатки. Маккатчен перебрасывает его на базу, но уже слишком поздно.

Куриные крылышки и черешки сельдерея съедены. Наш ритуал сработал. «Энджелс» выиграли.

– Мы сделали это, Оз, – говорит папа и вновь трясет кулаком.

В этот момент дверь открывается, и входит мама. Бинго вскакивает с места. Папа оборачивается. Мама осматривает гостиную, замечает пустую тарелку на журнальном столике, телевизионный пульт, лежащий на диване, точно на том месте, где раньше сидел Оз, и наконец встречается глазами с папой.

– Я на пробежку, – говорит она и идет наверх, плотно сжав губы.

Папа опускает кулак, а я страшно жалею, что мама не вернулась домой на минуту позже. Когда мама спускается, переодевшись для пробежки, папы уже нет. Он в гараже, рассказывает моей футболке о том, как прошел матч. Мама глядит на дверь гаража, слышит приглушенный папин голос, с тяжелым вздохом срывается с места и убегает. Она будет носиться по улицам, пока не почувствует, что больше не может дышать.