— Что мямлишь? Ты не хуже меня знаешь, что это брехня.

— Патрик Иванович, — произнес Алексей, — благодарю.

И вышел перед ним к Шеину.

— Если Алексей Семенович считает, что я самозванец, то в чем проблема? Вот он я. Пускай достанет свой клинок и убьет. Если нет, то хватит морочить голову. А то ведет себя как девица какая. И хочется, и колется, и мама не велит.

Сказал царевич это при иных командирах, которые внимательно наблюдали за развитием событий.

— Я не это имел в виду! — воскликнул Шеин, отступив на пару шагов назад.

В этот момент все обернулись.

К их милому междусобойчику подъехала повозка с Ромодановским. Которого сопровождала конная сотня кого-то. Алексей предположил бы, что бедных помещиков, но поручиться за это не смог бы. Во всяком случае их лошади были явно в диссонансе с их одеждой и прочим снаряжением. Что наводило на разные мысли.

— О, Алексей! И ты тут. — воскликнул князь-кесарь, вылезая из повозки.

— Федор Юрьевич, а ты как вырвался?

— Трудно ли умеючи? А чего вы тут стоите? Что-то дельное обсуждаете?

— Генералиссимус Шеин сомневается в том, что я — это я. Ссылаясь на письмо Софьи, в котором она говорит, что меня убили, а любой, кто мной назовется — самозванец.

— Я не это имел в виду! — замахал руками Шеин. — Я…

— Ты просто терзался сомнением — чью же сторону принять выгоднее. Не так ли? — перебил его царевич.

— Нет! Я верен царю! Я просто рассказывал вам о том письме, что рассылает Софья Алексеевна.

— И только? — усмехнулся Ромодановский, очень нехорошо прищурившись.

— И только! Если бы я задумал что дурное, то отчего же не пытался взять царевича под стражу? Отчего же мы мирно беседовали?

— Тоже верно. Да, дни нынче тревожные. — покивал князь-кесарь. — Что там со стрельцами?

— Сдались. Зачинщики в холодной. Остальные в своем лагере под стражей. Разоруженные.

— С юга говорят, идет еще несколько полков.

— Много? Стрельцы?

— Я точно не знаю. Но, видно, не успели соединится. Как мне сказывали — стрельцы хотели занять монастырь и в нем дожидаться подкрепления за стенами. Там ведь в достатке припасов.

Шеин немного перекосился лицом в странной мимической реакции. И молча кивнул.

Чуть-чуть поболтали еще ни о чем. И разошлись. Хотя Патрик проводил Шеина ОЧЕНЬ тяжелым и нехорошим взглядом.

— Думаешь, через него полковникам голову морочили? — тихо спросил у него Леша.

— Не удивлюсь.

Шеин Алексей Семенович был последним представителем древнего боярского рода, одной из ветвей Морозовых. Тех самых, которые некогда были ближайшими сподвижниками Алексея Михайловича и добрыми феями рода Милославских. Тех самых, которые почти полностью сошли на нет, после поддержки им старообрядцев.

Сам же Алексей Семенович, он ведь столько лет нес беспорочную службу? С другой стороны, у него явно имелись вопросы к правящей династии…

Его прадед командовал русскими войсками во время первой Смоленской войны 1632–1634 годов. Потерпел поражение. Был обвинен в изменен и казнен, а его семья сослана подальше от Москвы. За дело или нет — царевич не знал, но обычно так не поступали. Значит повод был очень веский.

Потом Шеины выбрались обратно.

И он — Алексей Семенович честно служил сыну того, кто принес горе в их семью. Потом Федору, и Софье, и Петру.

Вроде как честно.

Однако в боярское достоинство был возведен Софьей Алексеевной. Мелочь, но важная мелочь. Да и вообще его положение было очень компромиссным. Ходячий реликт. Последний из могикан, считай — последний влиятельный Морозов, пусть и боковой ветви, в окружении царя.

И это колебание выглядело очень нехорошо, хотя и ожидаемо. Алексей увидел в его глазах затаенную боль и ненависть в глазах. Судя по всему, здесь было что-то иное, нежели просто измена. Возможно Алексея Семеновича давило чувство несправедливости, ведь Романовы, по сути, были повинны в вымирании его рода. Да и не только его ветви, но и корневой, ведь Морозовы пострадал так, что много вопросов — выживут ли.

Судя по всему, была бы его воля, он своими руками всех Романовых извел. Во всяком примерно эти мысли Алексея и посетили в этот момент, увидев взгляд Шеина. Хотя раньше он о таком даже как-то не задумывался. И не понимал, отчего же отец его Петр Алексеевич так Шеина наградами осыпает…

— Отойдем? — нарушил эти размышления Ромодановский, тихо подошедший к царевичу.

Тот молча кивнул.

И также, не говоря ни слова, отошел шагов на сто в сторону. Но так, чтобы уже никто не слышал, хотя отчетливо его видели. Во всяком случае Герасим внимательно следил за ними.

— Что кислый такой? Разрешилось же все.

— Все ли? А кислый от того, что понял, зачем Алексею Семеновичу отец дал генералиссимуса.

— А… да… печальная история… — покивал Ромодановский, нахмурившись.

— Как там? В Москве? Разбойнички все бунтуют?

— Анну убили.

— Кого, прости?

— Анну Монс.

— А… да, знаю. Точнее догадываюсь. Видел, как в ее дом ринулись разбойники.

— Видел, значит…

— Со стороны.

Постояли.

Помолчали.

— Зачем?

— Что зачем?

— Я все понимаю. Шлюха. От матери твоей его отвращала. Но отец к ней уже и не ходил почти. Теперь взбеленится. Пусть и не пользуется, но это его шлюха. А с ней так обошлись.

— Не понимаю, о чем ты, — пожал плечами Алексей.

— Да все ты понимаешь. Зачем ты ее убил?

— Я?

— А кто? Не мать же твоя. У нее на это просто ума не хватило бы.

— Во все времена наказывали только за одно преступление — за то, что ты попался. И отягчающим вину обстоятельством было признание. А ты мне, человеку неповинному, пытаешься вменить ее смерть вынуждая признаваться в том, что я не делал? Побойся Бога, Федор Юрьевич. Стыдно же.

— Стыдно, — фыркнул Ромодановский. — Как заставу под нож пустить, так не стыдно.

— Да при чем тут это? Мы с боем выходили.

— Так-то да… а те, что передрались?

— Всевышний он все видит и терпелив, но иногда вмешивается, когда даже у его терпения край переполняется. Ведаешь ли? Сказывают, будто желая кого наказать он лишает его рассудка. Вот и этих одурманил. Дал волю Лукавому, дабы тот склонил их на важном посту напиться. А потом и вовсе боем бить друг другу морды. Явно ведь не от великого ума они это затеяли…

Снова помолчали.

— Слушай, давая баш на баш. — произнес царевич. — Я расскажу, что слышал по этому делу с Анной, а ты — как выбрался. Я же видел — твой дом сторожили. И теперь эти люди пришли с тобой. Только ты первый рассказывай.

— А что рассказывать? Это бедные