Имя Шебуршина (кстати, в Союзе он звался Николаем, а Мельхиседеком стал в эмиграции) гремело по арт-рынку еще в конце шестидесятых годов, когда никакого арт-рынка, собственно, и не было. Уже тогда будущий классик, а пока член шок-группы «Вопряки», отличался необыкновенной представительностью. Молодой человек, казалось, родился, чтобы стать мэтром. Он солидно хулиганил, солидно выпивал, солидно дрался, и юная его бородка, разрастаясь вниз и вширь, с каждым годом приобретала все более солидный вид. Таким он остался и в зрелые годы. Не потеряв ни грамма солидности, Шебуршин дожил до своих семидесяти и продолжал функционировать все в том же, давно привычном для прессы образе. Это был пузатый, бородатый, избыточный во всех своих проявлениях дядька, похожий не то на купца первой гильдии, не то на Леонардо да Винчи, не то на библейского патриарха. Во всяком случае, многие отмечали: он был на кого-то неуловимо похож – точно так же, как все его акции и инсталляции, которые вызывали у рецензентов острые приступы дежавю и заставляли судорожно перебирать в памяти историю искусств за последние сто лет. Сам Шебуршин, кстати, утверждал, что был в прошлой жизни главой фламандской купеческой гильдии и запечатлен на картине Рембрандта. Но эти слова никто всерьез не воспринимал: все знали, что мэтру свойственно видеть себя в других, других в себе и в конечном итоге – себя повсюду.

За месяц до приезда звезды в океанариуме прошел внеочередной хушосовет, решавший только один вопрос: как встретить дорогого гостя? Кондрат поставил перед художниками непростую задачу – с первой же секунды поразить и расположить к себе капризную знаменитость – и объявил мозговой штурм.

Как обычно, все заговорили разом.

– Смотри сюда, смотри сюда! – кричал громче всех Азефушка Прудоморев. Художники неохотно стихли. – Короче, он прилетает, а его никто не встречает. Прикидываете? И на звонки не отвечает. Что делать? Ну, по-любому, багаж получать надо, да? Значит, идет туда. И вдруг на багажной ленте вместо чемоданов и баулов выплывает фуршет. Полный фуршет! Водка в таких, знаешь ли, графинах запотевших, бутерброды с икрой, с рыбой, салаты, все дела. И вваливаются цыгане с гитарами: «К нам приехал, к нам приехал Мельхиседек Иваныч дорогой…» – а дальше выходим мы все с губером во главе. Почет дорогому гостю! Скажешь, не понравится ему?

– Понравится, – кивнул Синькин. – Но есть одна закавыка: он ездит исключительно поездом. Самолеты, говорит, не выношу. Смотришь оттуда вниз и думаешь: сколько мест я еще не освоил.

– Вона как… Ну ничего, тогда другая идея имеется, – не смутился Азефушка. – Надо украсить город к его приезду. Что он больше всего любит?

– Себя.

– Это понятно. А еще?

– Его пристрастия хорошо известны, – начал объяснять Вадим Бесполо. – Он в каждом интервью твердит одно и то же: люблю, мол, все ненужное. Совсем никому не нужное. Другие, дескать, выбрасывают, а я подбираю и присваиваю. Называется апроприация.

– Вот! А мы по всему пути его следования в город развесим таблички про ненужное. «Здесь говорят по-суринамски». Или «Пункт сдачи попугаев».

– Егорушка, голова моржовая, да пойми же ты: он на вокзал приезжает, прямо сюда – вон перрон из окна видно, погляди. Ну, что еще?

– Sovietland за городом построить, – поднял руку Саша Брусков. – Временный пока. Чебуречные, пирожковые, кинотеатр «Ирония судьбы нон-стоп», автоматы газводы, оливье ковшами, сортиры ретро-стайл – без бумаги и с очком, телефон междугородный с кабинками.

– Можно телефон с сортиром совместить. Одна кабинка.

– Правильно! Он же любит все это.

– Точно! На этом и карьеру построил.

– Нет, нельзя, – вздохнул Синькин. – Решит, что мы с ним конкурируем. Совок – его поляна, туда лучше не лезть. Проклянет. Ну, еще идеи?

Художники молчали.

– Слушай, Кондрат, – осенило вдруг Вадима. – А вот «Рождение Венеры в 18-м отделении милиции» – это его картина?

– Его. И что?

– Можно попробовать вживую представить. На озере. Настоящих ментов привлечь по разнарядке. Старший командный состав приветствует рождение Венеры, вытянувшись по стойке смирно в патрульно-постовом катере. Сержанты – купидоны и амуры. Рядовые дуют во все щеки – гонят волну.

– Шутишь? Пацанам перед бабой прогибаться западло, об этом вся картина. А ты – амуры. Они бы и Мадонну не стали так встречать.

– Ну тогда не знаю…

Хушосовет закончился безрезультатно. Художники так и не смогли придумать сценарий, который устроил бы Синькина, и церемонию встречи разработали в губернской администрации в соответствии с протоколом приема московских гостей средней тяжести.

* * *

И вот наступил день, когда на главный и единственный вокзал города Прыжовска должен был прибыть специальный поезд. Все уже знали, что он состоит из трех вагонов: в первом разместился сам Шебуршин, второй вез обслуживающий персонал и журналистов, а в третьем, товарном вагоне передвигалась разобранная на части знаменитая инсталляция «Урыльник», которую надо было за три дня смонтировать в бывшем океанариуме. Однако конструкция занимала не весь вагон: на художественных сайтах писали, что помимо нее туда погрузили еще около сотни увесистых мешков непонятного содержания и назначения. Один из сопровождавших мэтра журналистов, рискуя карьерой, сумел проникнуть в хранилище и с помощью перочинного ножа организовал утечку. Оказалось, что в мешках содержится множество пакетов обыкновенной бельевой синьки. Открытие вызвало бурю в интернете: никто не мог понять, зачем гению понадобился этот порошок. Впрочем, что-либо понять и не надеялись: все знали, что акции Шебуршина отличаются удивительной многозначностью. Узнать удалось не смысл перформанса, а намерения автора. Когда журналисты подступили к нему вплотную и зажали в углу, он объявил, что собирается растворить тонну синьки в том самом левитановской красоты озере, на берегу которого стоял прыжовский Дом художника.

– А что это значит – решайте сами, – закончил интервью Шебуршин. – На то вас при искусстве и держат.

Арт-критики поспорили, поругались и помирились, но к согласию не пришли. Одни считали, что подкрашивание воды – знак поддержки деятельности Кондрата и ХУШО. Другие, наоборот, полагали, что, высыпая в озеро синьку, Шебуршин символически сливает как прыжовский проект, так и все новейшее российское искусство.

Об этом спорили и встречающие на вокзале. А поезд между тем сильно опаздывал. Причину никто не знал наверняка, но бродили слухи, будто бы виноват сам Шебуршин, который требует останавливаться на каждой станции, выходит и осматривает сначала буфет, а потом туалет. Осматривает долго, вдумчиво, а поезд ждет, и расписание на прыжовской ветке сбивается окончательно. Смысл этих акций мэтра тоже вызывал споры.

– Вот ведь умеет же человек себя подать, – крутил головой Азефушка. – Крючок, можно сказать, без всякой наживки, а рыба в очередь становится заглатывать. А казалось бы, ну что тут такого: подумаешь, покушает старичок и в туалет сходит. Плевое же дело. Нет, братцы, учиться нам всем у него и учиться. Велик Иваныч!