– Здорово, служивые! – бодро поприветствовал их каравай. – Давно укреплением обзавелись?

– Утром само появилось, – ответил ратник помоложе. – А вы кто таковы? Не мангало-тартары ли?

– Эх, неблагодарен люд местный! Пред тобой богатырь Егорий, совсем недавно прогнавший отсюда дракона. Ну и я с ним. Зови меня Хлебороботом.

Дружинники всмотрелись в лицо Емельянова-младшего, спохватились. Припомнили и Колобка. Боялин Станислав Драндулецкий, случалось, хвастался караваем, красуясь в окне своего терема с ним в руке. В те минуты боялин декламировал слова из какой-то иноземной вертепной постановки, обращаясь к Хлебороботу как к черепу.

– Напрасно Скипидарья нас стращала! – обрадовались стражники. – Вон оно как везет-то. Перед рассветом стена воздвиглась, а к полудню лучший богатырь Эрэфии вернулся! Проезжайте скорее.

В городе чуть ли не пировали. Радость от обретения надежного костяного заслона перемешивалась с тревогой: откуда стена, и не исчезнет ли она так же внезапно, как и появилась?

Егор направил кобылку к дому гадалки Скипидарьи. Это здание было знакомо парню: черные стены, глухие ставни с космическими узорами, крыша, увенчанная острым шпилем. Над дверью висела резная доска, на которой были вырезаны две женские фигурки. Дева олицетворяла жизнь, а карга с косой в руках ей как бы оппонировала.

Спешившись, ефрейтор Емеля позвонил в колокольчик. Через полминуты дверь открылась, но вместо ожидаемой бабки воронежец узрел пацаненка Шарапку, слугу Полкана Люлякина-Бабского.

– Дяденька витязь Егорий! – радостно пискнул малец.

– А ты чего здесь? – деловито спросил Колобок, пока Егор стоял в немом ступоре.

– Бабушка Скипидарья захворала, вот боялин меня и отрядил за ней ухаживать.

– Что с ней? – вымолвил дембель.

Шарапка затараторил в своей манере:

– Извела себя – не ест, не пьет, дяденька. Говорит, видения не отпускают, кончину Тянитолкаеву пророчит, это же ж… просто жуть! Вчера прямо на площади без чувств упала, добрые люди подняли, сюда принесли. Вот боялин и… Иди ж, мол, сделай же все для нее, она же такая одна. Вот, дяденька витязь, я при ней. Утром очнулась вот, простонала: «Стена – это хорошо». Снова без чувств, а потом служанки от боялина пришли с едой-питьем, рассказали про стену-то. Вон же ж оно как, да?

На пороге нарисовался трехголовый варан – зверюшка гадалки. Величиной с бассета, он ловко ухватил одной из пастей пацана за штанину и поволок внутрь. Маленькие крылышки трепетали, роговые наросты на хребте качались из-за работы мускулов.

– Шарап! – донесся из глубины дома слабый надтреснутый голос Скипидарьи. – Давай его сюда, что ты на пороге?..

Егор, Колобок и служка прошли в затемненную комнату, служившую ведунье и приемной, и спальней.

– Явился? Авось теперь сдюжим. – Обрадованная гадалка лежала в постели, порываясь сесть.

– Лежи, бабушка, – захлопотал Шарап. – Не торопися. На-тка, попей лучше.

Бледная иссохшая Скипидарья приняла маленькую деревянную утицу с ключевой водой, сделала несколько глотков. Ефрейтор смотрел на морщинистое личико и седые прядки, на большие глаза, которые утратили былой магнетизм и живость, как-то впали, потускнели. Сейчас огонек лишь теплился, но когда вещунья отняла ковш от тонких губ, привычный повелительный взгляд снова обрел мощь.

– Ты уж оборони, Егорий, – прошептала старушка. – А я пока отдохну. Тяжко мне было. Брат-то твой… молодец… добрый… Ваня… как…

Последние слова Скипидарья произнесла совсем неразборчиво – сон сморил.

Трехголовый ящер тихонько зашипел, дескать, пошли все вон от хозяйки, и свернулся калачиком на коврике возле кровати. Посетители вышли.

– Вы к боялину идите, то-то он обрадуется, – сказал Шарапка.

Спустя четверть часа взмыленный Полкан Люлякин-Бабский принял дембеля и каравая у себя в тереме. Егор наблюдал за неестественно активным боялином. Тот перекатывался по комнате, будто Хлеборобот, отмахивая себе ритм пухлой рукой. Из-под высокой собольей шапки тек пот.

После слов приветствий и взаимной приязни Полкан перешел к делу:

– Беда, Егорий, сущая беда. Город с ума спятил. Никто не ведает, откуда стена костяная, но раз гадалка, дай-то ей здоровья, ее приветствует, то нам же лучше. Кочевники близко, друг ты мой могучий! Князь Световар время теряет, неумело собирая ополчение. Драндулецкий, будь он неладен, отличился. Сам съездил в Мозгву. Хотел подмогу привести, а его выставили ни с чем. Теперь воду мутит, мол, сами не справимся. С тобой будет легче.

Люлякин-Бабский остановился перед Емельяновым-младшим, положил руку на его плечо:

– Надо ехать в Легендоград. Василиса Продвинутая должна помочь. Ты же у нее правой рукой и заступником был. Съездишь? Заодно и Скипидарью бы увезти… Нельзя такую потерять, а я боюсь, что Тянитолкаев не сдюжит.

Вот так Егор – добрая душа – не пробыв в городе и дня, выдвинулся в Легендоград.

Вечерело. Рядом с каурой, на которой восседали дембель и Колобок, катилась крытая повозка. Внутри лежала ведунья, а подле нее сидел Шарапка. Молчаливый угрюмый кучер управлял двойкой лошадей.

Ехали быстро, ведь подхода орды Тандыр-хана ожидали со дня на день. Когда почти стемнело, путники нагнали троих пеших парней, тащивших за плечами коробы. Заслышав приближающийся обоз, хлопцы стали махать, дескать, подвезите. Егор сбросил скорость, принуждая возницу придержать лошадок.

– Привет, масыги! – поприветствовал Колобок странников. – Надоело обтыривать тянитолкаевских лохов?

– Дули там яманные, костер клевый.

– Тпру! Говорите по-русски! – велел дембель.

– Это все те же офени, у них свой язык, – пояснил Хлеборобот и коротко расшифровал разговор.

«Масыгами» и «обзетильниками» коробейники-плуты называли себя. «Мас» – это «сам», прочитанный наоборот. А «обзетить» на их хитром языке означало «обдурить», «обмануть». Словечко «лох» Егор знал и так.

Фраза о «яманных дулях» переводилась как «Мужики простоватые, город хороший».

– Так бы и сказали, – надулся воронежец.

– Привычка, – улыбнулся один из коробейников, долговязый парень лет двадцати пяти в нелепом колпаке.

Остальные двое были с непокрытыми головами, но одежда на всех не отличалась разнообразием: короткие холщовые порты с рубахами в цветастых развеселых заплатах, лапти поверх серых онучей.

– Куда путь держите?

– В Легендоград, а может, и в Дверь. Не подвезете, люди добрые?

Почесав макушку, ефрейтор Емеля решился:

– Можем подбросить, только, чур, не это… не обзетить там.

– Грешно, поханя! Мы за добро злом не башляем![11]