— Давай побудем здесь минутку, — попросила я, обнимая его.

— Прекрасно, — согласился он. — Поболтаем вдвоем.

Я вручила ему бутылку, и он еще раз обнял меня:

— Ты всегда так заботлива, Люси.

— Как ты, пап? — спросила я, и на глазах у меня навернулись слезы.

— Прекрасно, Люси, прекрасно. Почему ты плачешь?

— Мне грустно думать, что ты вынужден жить здесь, совсем один, с… с ней. — Я махнула рукой в направлении кухни.

— Но я в порядке, Люси, в полном порядке, — запротестовал он со смехом. — Она не так уж плоха. Мы вполне уживаемся.

— Я знаю, ты специально так говоришь, чтобы успокоить меня, — всхлипнула я. — Спасибо.

— Люси, Люси, Люси, — говорил он, сжимая мои ладони. — Не принимай все так близко к сердцу. Надо радоваться, пока живешь, потому что все мы когда-нибудь умрем.

— Не-е-ет, — зарыдала я по-настоящему. — Не говори так. Я не хочу, чтобы ты умирал. Обещай мне, что ты не умрешь!

— Э-э… ну, ладно… раз ты так хочешь, Люси, я не умру.

— А если ты все-таки умрешь, то обещай мне, что мы с тобой умрем в один день.

— Обещаю.

— Папа, как это все ужасно!

— Что, девочка моя?

— Все. То, что мы живем, любим кого-то и боимся, что те, кого мы любим, могут умереть.

— Откуда у тебя такие ужасные мысли, Люси?

— Как откуда? От тебя, конечно.

Папа неловко прижал меня к себе и сказал, что, должно быть, я неправильно его поняла или не расслышала, что он никогда такого не говорил, что я молода и что мне надо жить своей жизнью и получать от этого удовольствие.

— Зачем, папа? — спросила я. — Ведь ты же никогда не пытался получать от жизни удовольствие.

— Люси, — вздохнул он, — я — другое дело. Я старик, а ты молодая девушка, красивая, образованная… Никогда не забывай, как важно быть образованной, Люси, — горячо потребовал он.

— Не забуду.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— У тебя есть все для того, чтобы быть счастливой.

— Как я могу быть счастливой? — воскликнула я. — И как ты можешь думать, что я могу быть счастливой? Ведь я — совсем как ты. И я, как и ты, не могу не видеть тщетность, пустоту и мрак там, где другие видят свет и радость.

— В чем дело, Люси? — Папа вглядывался в мое лицо словно в поисках разгадки. — Это из-за парня, да? Кто-то дурит тебе голову? В этом все дело?

— Нет, пап, — засмеялась я несмотря на то, что все еще плакала.

— Тот долговязый молодец на кухне, не он случаем обидел тебя?

— Что… а-а, Дэниел? Нет.

— Он не… ты знаешь… не позволил себе лишнего, а, Люси? Потому что в случае чего, то, помоги мне господь, пока я дышу, я сумею защитить тебя. Я пошлю двух твоих братьев, и они дух из него вышибут в два счета. Пинок в зад и карта мира в руки, вот что нужно этому парню, и он это получит. Он еще глупее, чем кажется, если думает, что можно побаловаться с дочерью Джеймси Салливана и остаться после этого в живых…

— Папа-а, — зарыдала я. — Дэниел ничего не сделал.

— Я видел, как он смотрит на тебя, — мрачно сказал папа.

— Никак он на меня смотрит. Ты все выдумываешь.

— Да? Может быть. Со мной это не в первый раз.

— Пап, это вовсе не из-за парня.

— А отчего же ты тогда такая несчастная?

— Просто потому, что я такая, пап. Такая же, как ты.

— Но я в полном порядке, Люси, богом клянусь.

— Спасибо тебе, папа, — вздохнула я, склонив голову ему на плечо. — Я знаю, ты просто успокаиваешь меня, но все равно я очень это ценю.

— Но… — начал он с довольно озадаченным выражением лица и запнулся, явно не зная, как продолжить. — Ладно, — сказал он наконец, — пошли ужинать.

И мы пошли.

Ужин проходил в довольно напряженной атмосфере, поскольку мы с матерью были в ссоре, а папа с подозрением поглядывал на Дэниела, убежденный, что тот вынашивает в отношении меня недостойные планы.

Появление блюд с едой ненадолго подняло наше настроение.

— Натюрморт в оранжевых тонах, вот что это такое, — провозгласил папа, глядя на свою тарелку. — Оранжевые рыбные палочки, оранжевая фасоль, оранжевая картошка и, в довершение всего, стакан лучшего ирландского виски, которое (надо же, какое совпадение!) тоже оранжевого цвета.

— Картошка вовсе не оранжевая, — заметила мать. — Ты предложил Дэниелу выпить?

— Еще какая оранжевая! — с жаром возразил папа. — И — нет, не предложил.

— Дэниел, немного виски? — спросила мама, поднимаясь.

— И если жареный картофель не оранжевый, то какой он, по-вашему? — поинтересовался папа у всех присутствующих. — Розовый? Зеленый?

— Нет, спасибо, миссис Салливан, — нервно сказал Дэниел. — Мне не хочется виски.

— А ты и не получишь никакого виски, — воинственно вмешался папа, — пока не скажешь, что картофель — оранжевый.

Папа и мама уставились на Дэниела, и каждый из них желал, чтобы он встал именно на его (ее) сторону.

— Я бы сказал, что он золотистый, — несмело предложил дипломатичный Дэниел.

— Оранжевый!

— Золотистый, — сказала мама.

Дэниел смущенно молчал.

— Ладно! — прорычал папа и стукнул ладонями по столу так, что тарелки и вилки подпрыгнули и зазвенели. — С тобой договориться непросто. Золотисто-оранжевый, такое мое последнее слово. Или так, или никак. И никто не может обвинить меня в том, что я несправедлив. Налей ему выпить.

И очень быстро папа снова пришел в отличное настроение. Еда всегда благотворно влияла на него.

— Что может быть лучше рыбной палочки? — спросил он у нас, сияя добродушной улыбкой. — Только шесть рыбных палочек. Вы только посмотрите на это, — восхищенно продолжал он, подцепив вилкой рыбную палочку и оглядывая ее со всех сторон. — Красота! Тут требуется настоящее мастерство, понимаете? Требуется университетское образование, чтобы правильно слепить этого молодца.

— Джеймси, ну что ты устроил выставку из своего ужина? — перебила его моя мать, тут же все испортив.

— Тому, кто придумал эти палочки, должны дать Нобелевскую премию, — заявил папа.

Дальнейшая застольная беседа продолжалась в том же духе. Поужинав, папа вернулся в свое кресло в углу, а мама, Дэниел и я остались сидеть за столом и пить чай. К половине одиннадцатого мы выпили море чая. Потратив всего полчаса на то, чтобы собраться с духом, я наконец произнесла:

— Пожалуй, нам пора.

Храбрость мне нужна была потому, что я знала: подобное предложение будет встречено моей матерью, мягко говоря, в штыки.