Иван вскочил с лежанки. Перед ним стоял его лагерный вахман Керн.

Воронцов разбудил Веретеницыну и приказал осмотреть раненого.

– Откуда у нас раненый?

– В лесу нашли. Поторопись.

Они положили Балька возле костра на плащ-палатку. Веретеницына расстегнула его камуфляжную куртку, ощупала его и сказала:

– Он не ранен. У него вывих лопатки. И это – немец. Немцу вправляйте кости сами. Тут – ничего сложного.

– Веретеницына, ты лучше меня не зли. Делай свое дело.

– Ухаживать за немцем не входит в круг моих обязанностей.

Воронцов молчал. Нелюбин, видя такое дело, отошел в сторону: набрали баб на ответственные должности, вот и терпи ее капризы.

Веретеницына взглянула на Воронцова, поджала губы. Сказала:

– Мне нужны двое здоровых мужиков. Вроде вас, товарищ старший лейтенант.

Нелюбин шепнул Воронцову:

– Строгий у тебя хвершал, Воронцов. Одним глазом глянула, а сразу забраковала. – А про себя подумал: баба-то – яд. Такую рядом держать опасно. Как он с нею справляется?

Подошел Екименков. Вдвоем они принялись вправлять немцу лопатку на место. Тот вскрикнул и пришел в себя. Пот выступил на его лице. Вскоре он встал на ноги и посмотрел по сторонам. Увидев русских солдат, успокоился. Видать, все понял, куда попал.

– У вас был вывих плеча. Она доктор и вправила вам лопатку на место. Теперь вы здоровы. Обморожений и ранений, кроме небольших царапин и ушибов, у вас нет. Доктор обработала все ваши царапины. – Воронцов говорил медленно, стараясь правильно произносить слова. Сказав о докторе, кивнул на Веретеницыну.

Немец внимательно посмотрел на нее и в изумлении произнес какую-то фразу.

– Что он бормочет? – спросила Веретеницына.

– Он сказал: «оленуха».

– Это что такое?

– Самка оленя.

– Корова, что ли? Да пошел он!..

Немец снова заговорил.

– Он говорит, что наблюдал за тобой. Из каменного сарая в деревне. Ты вытаскивала раненых. В соснах. Раненых было двое. Ты тащила их по очереди. Он и его товарищи любовались тобой. Они решили не стрелять. Один из его товарищей, которого уже нет в живых, назвал тебя оленухой. Ты заботилась о раненых, как оленуха заботится о своих оленятах. Вот в чем суть.

– Надо же, – не поднимая головы, усмехнулась Веретеницына, застегивая санитарную сумку и вдруг посмотрела на Воронцова, как утром в траншее: – А не сочиняешь?

– Не вижу смысла.

– Ну да, конечно. Немец и тот больше разглядел. Издали. Чем ты вблизи.

– Все, Веретеницына, спасибо, можете быть свободной.

– Да я уж поняла.

Нелюбин проводил взглядом старшину медицинской службы и сказал:

– Что, Сашка, подсуропил тебе комбат бодливое веретено?

– Вот выберемся отсюда и сразу же подам рапорт о переводе ее куда угодно, только подальше от Восьмой роты!

– Зря. Она хоть и бодливая, а справная. Вон как фрица выходила! В один момент на ноги поставила.

– Забирай себе! Прямо сегодня!

– Подумаю. У меня баб пока не было. Обхожусь. Ну, давай, допрашивай его, а я по двору пойду. Надо ж роту готовить на выход. Если комбат у майора Лавренова толку добьется.

Допрос немца никаких особых результатов не дал.

– Где ваше оружие? – спросил, заканчивая допрос, Воронцов. – Вы его бросили? Почему? Не хотели воевать?

Немец усмехнулся и указал на гранату, торчавшую за ремнем у Нелюбина.

– Мое оружие погибло в бою. Так же, как и мои товарищи.

– Кто вы по профессии? – спросил Воронцов. Он вдруг подумал вот о чем: после допроса надо что-то решать с этим немцем. Куда его девать? Отправить в штаб батальона? Но вряд ли он сейчас заинтересует кого-либо в штабе батальона. Если бы он был из Яровщины, тогда другое дело. Вести его в овраг?..

– Я студент Дюссельдорфского университета.

– Какой факультет?

– Исторический. – И вдруг спросил: – Простите, я не должен задавать вопросы, но вы, как мне кажется, тоже не профессиональный военный?

– Я тоже студент. Агрономический факультет.

– О! Если я выживу в этой войне, то стану садовником. Историком я уже побывал. – Бальк устало махнул рукой.

Воронцов протянул немцу фляжку:

– Выпейте. Это спирт. Вам станет легче.

Немец взял фляжку и спросил:

– Меня расстреляют?

– Нет.

Немец выпил и закашлялся. Взял горсть снега, сунул в рот и с хрустом жевал.

– Русский ром! – сказал он, когда дыхание его восстановилось.

– Кондратий Герасимович, отведи его к тому костру, куда ходил твой связной.

– Пойдем, фриц, – махнул рукой Нелюбин. – Так и быть, отведу тебя. Нам ты не нужен. Патроны на тебя тратить… Ехали бы вы все в свою Германию, и войне бы конец настал. Небось тоже матка дома дожидается. А мы бы тоже к своим бабам по деревням… Ну, пошли.

Нелюбин понял, что Сашка просто-напросто сплавил ему пленного немца. Вон он, костер горит, шагов сто до него, не больше. Пусть бы сам и шел туда.

– Только мороки с тобой, фриц, – сказал Бальку Нелюбин. – Пожалел тебя Сашка. Так и быть, отведем тебя к твоим фрицам. Небось обрадуются, когда увидят живого да невредимого.

Бальк закивал и, дыша в ладони, сказал по-русски:

– Да, да, понимаю, товарищ.

Он понял, что расстреливать его не будут, что где-то рядом находятся немецкие посты, и его хотят вывести на один из них. Почему они сохраняют ему жизнь? Кто эти русские офицеры? Почему они не такие, как все?

– Э, фриц, гусь свинье не товарищ! – засмеялся Нелюбин. – Твои товарищи, вон они, возле тех костров. Возле того и того. Ферштеен? А мои вон там и там. Не перепутай. Ну, так и быть, я тебе проводника дам. Товарищ… Ты что, коммунист, что ли? Рабочий? Пролетарий? А какого ж, ектыть, хрена на чужую землю попер? В фашисты записался? А?

– Я не есть фашист, – сказал Бальк. Он почувствовал, что тот глоток спирта, который он жадно выхватил из фляжки молодого офицера, спас его, что и руки, и все тело оживают, слушаются. Он уже может идти, шевелить пальцами. Он может разговаривать и понимать, что говорит этот пожилой русский офицер. Правда, не все. Русский говорил много, и, видимо, на каком-то местном диалекте. Так у них разговаривают в швабских деревнях. Что такое «гусь» и «свинья» Бальк тоже понял. Но смысла фразы не уловил. Возможно, иван имел в виду, что в немецкой армии много мародеров, которые отнимали у местных жителей скот. Но решил об этом лучше промолчать. Сделать вид, что ничего не понял.