он был зрелым мужчиной. У нас разница в возрасте восемь лет. Ребята, которые учились со мной, в сравнении с ним были мальчишками. Он… у него были мужские повадки. Он брился каждое утро, у него была стабильная работа, он составил план продвижения по служебной лестнице – в общем, все то, что делает людей взрослыми. Не знаю, что уж он учуял во мне, может быть, причина в том, что я не могла постоять за себя, и если случалось что-то из ряда вон выходящее, я впадала в ступор, молчала. Однажды я зашла в лавку купить сигарет, какой-то пьяный урод что-то сказал, прозвучало слово «шлюха», и я застыла, потеряла дар речи. Тут вошел он. Встал между мной и этим типом, потом взял его за шиворот и выволок за дверь, побил его. Избил по-настоящему. Сильно. Даже чересчур. Но меня это… обнадежило, что ли. Ты же знаешь моего отца.

Сандрина кивает. Она знает Патриса, хотя господин Ланглуа не хотел, чтобы они сближались. Патрис не способен никого ударить.

– Я в жизни не видела, чтобы отец кого-то бил, – продолжает Каролина. – И в жизни бы не подумала, что мне понравится мужчина, который может ударить другого. Но он оказался там, в этой лавке, он меня защитил, и я согласилась пойти с ним на свидание. На это свидание он меня пригласил, потому что он меня защитил, а я пошла, потому что он произвел впечатление человека, способного меня защитить.

Каролина начала жить с ним, довольно скоро они переехали в новый дом. Денег у нее было немного, и это ее смущало. Она настояла на том, чтобы участвовать в общих расходах. Она мало что могла, но для нее это было важно – участие. Тогда Каролина еще верила, что ему нравится то, что она учится, что у нее будет профессия. Учеба ее увлекала, но и требовала больших усилий. Плюс ко всему она подрабатывала в ветеринарной клинике, чтобы заплатить за обучение. И спустя несколько месяцев она почувствовала, что его раздражает ее увлеченность.

– Похоже, он думал, что, живя с ним, я все брошу.

Сандрине не надо объяснять, что подразумевается под этим «все».

Училище. Подруги.

Отказ от редких выходов, которые она себе еще позволяла. От работы. От всего.

Что она будет сидеть дома, ждать его и готовить ему любимые блюда.

Каролине не верилось, хотелось думать, что он шутит.

Но он не шутил.

– Когда я забеременела на третьем курсе, это было случайностью. Я принимала таблетки каждый день и не понимаю, что такого он сделал с моей упаковкой… это было очень подозрительно… и он потребовал, чтобы я оставила ребенка. Он изводил меня до тех пор, пока я не сказала: да, хорошо. Я думала, что он будет… доволен. Что этого хватит для нормальных отношений. Ребенок – это не пустяк. Но когда Матиас родился, произошли две вещи. Во-первых, он отказался им заниматься. Это твой сын, сказал он, так что ты сама должна с ним справляться. Он ни одной бутылочки не подогрел. В первые месяцы он даже не прикасался к Матиасу. Во-вторых, он начал меня бить. Не сразу, со временем. Мы много спорили с тех пор, как поселились в своем доме, я считала, он мало мне помогает, и это ненормально, что я должна одна вести все хозяйство, стирать, гладить – в общем, все. Он соглашался заботиться о саде, потому что это мужская работа, и больше ничего. Но он умел все так повернуть, что в конце каждого спора я чувствовала себя виноватой. Эгоисткой. Должницей. Он же работал. И за дом он платил. Однажды я сказала: нет, я тоже работаю, я даю тебе деньги, я тоже плачу за этот дом, и вот тогда я узнала, что моего имени нет ни в одном документе. Что я не являюсь собственницей дома. Я почувствовала себя пленницей, но как раз тогда я и обнаружила, что беременна, и мы перешли на другую тему, мы спорили о другом, но это были не обсуждения, это были… битвы, бесконечные битвы. Я могла лишь уступать, каждый раз я сдавалась. И постоянно чувствовала себя виноватой. Беременность прошла хорошо, это было спокойное время… поначалу. До тех пор, пока моя гинеколог не посоветовала отказаться от секса, и это… он слетел с катушек. Говорил, что не какой-то там врачихе, не какой-то там безмозглой дуре решать, спать ему со своей женой или нет. Я была на восьмом месяце. Чувствовала себя огромной, все время потела, у меня распухли ноги. Он сбивал меня с толку, морочил мне голову. Убедил в том, что я выгляжу отталкивающей, однако ему якобы хватает великодушия продолжать испытывать ко мне влечение. Против воли я проникалась чуть ли не благодарностью. – Каролина вертит в пальцах кусочек сахара. – Он меня насиловал, а я должна была говорить спасибо.

Хозяин кафе подходит и спрашивает, все ли в порядке, и его просят принести еще кофе. Каролина делает несколько глотков воды и запускает пальцы себе в волосы. В них блестят серебряные пряди, и Сандрине кажется, что в последний раз, когда она видела эту женщину, она не была такой седой. Неужели, думает Сандрина, можно так сильно поседеть за несколько недель, поседеть от воспоминаний?

– О чем я говорила? Ах да. Родился Матиас. Он начал меня бить. Не сразу после родов, нет, но я помню, что впервые это случилось, когда Матиас еще соску сосал. Из-за того… из-за того, что я сказала: «Пять минут». Он пришел домой, Матиас плакал… ужин был не готов; я хотела сварить макароны, но не успела, соус подгорал… Он пришел и потребовал пива. Шестнадцатилетняя Каролина послала бы его куда подальше. Сказала бы: «Сам возьми». Но к тому времени я уже знала, что подавать ему пиво – это моя обязанность. Я… в общем, я перестала спорить. Иначе это тянулось бы часами: он работает, он все для меня делает, а я даже пива не могу подать. Пиво или что-то другое, неважно: когда он чего-то хотел, он всегда бывал прав, а я никогда. Но тогда… томатный соус кипел, во все стороны разлетались брызги. Да к тому же он пришел позже обычного. Он уходил и приходил, держа меня в неизвестности, но тем не менее все должно было быть готово к его возвращению… и ни минутой позже. Матиас хотел есть… И я сказала: «Пять минут». Он ударил меня по лицу. У меня на руках был Матиас. Я могла его уронить,