Шур Иванычу, однако, больше нравилось притворяться не то чтобы вовсе дураком, а дураковатым, малограмотным. И в этом, конечно же, проявилась еще одна слабость его взбалмошной славянской души.

Вот и в то утро, поглощенный мыслями о гидротурбинах, Шур Василько хватанул за завтраком лишнюю кружку морковного эрзац-кофе. Хватанул потому, что умственная ночная деятельность требовала подпитки, и потому, что знал: № 27870 (Гуськов Паша) эрзац пить не станет, он уже и глотать не может. Кофе этот враз нутро ему и разорвет! А так сутки-двое еще протянет.

Шур ухватил жестяную кружку и, ожигаясь, стал глотать красно-коричневую бурду. Поступок этот не остался без оценки. Охранник и капо (надсмотрщик из заключенных) переглянулись. Перегляд этот от Шур Иваныча не ускользнул: он показался ему дружеским и подбадривающим. Пей, мол, паренек, глотай! Работы впереди – ого-го! Четырнадцать часов плюс полчаса на обед – хорошая школа для диких славян, датчан, горцев, кочевников, «неоседлых» – для всех, всех, всех!

Однако сегодня перегляд начальства был угадан заключенным № 29606 неверно. Сегодня этот перегляд означал другое: наглый труп, гремучий мешок с костями ворует у такого же мешка! Подобное обкрадыванье трупами друг друга нужно было пресекать на корню. Что после завтрака на плацу и было сделано.

– Ахтунг! Сегодня фаш товариш украль кава. Завтра он украйт немецкий оружие. Это есть непорядок. Прошу вас, – немец-разводящий близоруко глянул в приготовленную кем-то бумажку, – Александр Ифановитч, больше так не поступайт. Пять шаг вперед!

Дядя был обернут лицом к строю, спиной к немцам и к охранникам из двух-трех наскоро цивилизованных народностей. Мощная струя холодной воды ударила в спину нежданно. Первый удар в какой-то мере был даже раскрепощающим. Холод лагерной воды напомнил днепровский холод: когда ныряешь в глубину метров на пять-шесть, ложишься на зеленовато-песчаное дно, забываешь жар степного лета.

Новый удар из другого брандспойта сбил малолетнего, склонного к утренним проказам, узника с ног.

– Холёд полезен, Александр Ифановитч! Терпейт, лежайт!

Строй погнали на работы, а (теперь уже тринадцатилетний) разбойник все лежал и лежал на плацу под струями. Треснула на шее льдинка, лопнула за ухом вторая. Начала покрываться льдом одежда и кончики пальцев на руках и ногах, онемело лицо. Шур Иваныч заледенел бы на плацу и умер, как умирали все, кого той ранней зимой щедро обливали водой. Однако он не умер. Потому что тело имел резиновое, а голову железную. К тому же нежданно выглянуло розовое средненемецкое солнце, и Шур тут же стал делать частые движения стенками живота, ушами, пальцами. Случайно проходивший мимо немец-начальник, приглядевшись, спросил коротко:

– Nummer? Name? Forname?

– 29606! Василько! Шур! Иваныч!

– Молодец, номер 29606! Гимнастика – лючий доктор. Да и солнце за вас встюпилось! Ми это видим. Ми – не звери. Ми отправляйт вас к теплу поближе.

Немец-начальник честь свою ценил высоко. Обмануть даже и заключенного считал позором. Маленькую партию заключенных передали тестю начальника лагеря, хозяину образцовой пекарни в польском городке Рацибуже, близ города Катовице. В этой-то пекарне Шур через месяц и очутился.

5

Управляться с печами было куда приятней, чем обливаться водой на морозе. Но как раз отсюда, из образцовой пекарни, примерно через полгода, а именно поздним летом, Шур Иваныч и накивал пятками. Проявив при этом не столько черную неблагодарность, сколько чисто славянское слабодушие, да к тому ж еще нарушив главную заповедь каждого грамотного европейца: низший, повинуйся высшему, что бы тот с тобой ни творил!

Шур, впрочем, никогда потом и не врал, будто толкнули его на побег каждодневное битье, еда из корыта для свиней, работа (голова в пекле, ноги на угольках) по четырнадцать часов, отдых в собачьей конуре и ежевечерние приставания-угрозы хозяйки фрау Кирх.

Нет! Привели его к побегу две простые вещи: непродуманная охрана образцово-адской пекарни и отменное знание географии, полученное в голопристаньской средней школе. Причем второе обстоятельство было решающим. Прикинув, что из Польши до коренной Украины, а там и до Новороссии не так уж и далеко, Шур решил двинуть в родные места пешком. Ходок он был и впрямь необыкновенный. Хаживал в день и по 40 кэмэ, и по 50! Да и по земле нашей топал уже отнюдь не 41-й год – 43-й! И как ни выхвалялся хозяин пекарни, а работавшие у печей знали: фрицев бьют как котят! А кроме того, какая-то природная текучесть, несдержанность (а значит, слабость, слабость!) души толкала Шур Иваныча на побег. Очень уж хотелось ему разглядеть поподробней чарующий польский лес, колдовские западно-украинские реки, изучить европейский полевой шпат и мелкий рогатый скот, зафиксировать принадлежность птиц и гадов Судет и Карпат к определенным отрядам и видам.

Побег начался без лишних для души и тела испытаний. И поначалу путь по Средней Европе был вообще познавателен, приятен. Хорошо выучившийся по-польски, теперь уже четырнадцатилетний Шур прошел по занятой немецкими войсками территории ни много ни мало 270 километров. Путь его лежал через Вислу, минуя Бельско-Бялу, на Рожнув и дальше: на Санок, на Борислав, на Стрый…

Именно близ Рожнува повстречался ему львиноголовый блондинас Лешек Стахура, польский таксидермист души и художник смыслов.Пан Лешек привел пана Шура к себе в хату с грубо-деревенским, без скатерти столом, с поломанной прялкой в углу. Стал считаться обидами:

– Ешче Польска нэ сгинэла! Зрозумев? И сгинуть нэ мусыть! Зрозумев? Ешче руський полякови… Зрозумев? Будэ буты вусыть! Нэ гэрман – руський!

Такая интродукция не помешала пану Лешеку покормить пана Шура картошкой и напоить «самой чистой в Европе» рожнувской водой. На прощанье пан Лешек пообещал пану Шуру во время таксидермической работы со смыслами о нем вспоминать.

– Як пидеш? По дорози на Пшемысль – нэ можна… Тоби тшеба на пивдень, на Крыныцю… Там гэрмана нэма. Ну: «топай, топай, кверху жопой!»

– Навищо пана на смэрть видправляешь, ты, чучельнык? Пан не жолнеж, пан млодый! – накинулась внезапно на пана Лешека неясно откуда взявшаяся пани Ванда, сестра. – Навищо слово в верше зминыв?

– Цыц, халява!

– Цыц, чучельнык!

– Цыц, парасолька!

– Цыц, лайдак!

Шур слушал перебранку брата с сестрой вполуха, потому что полностью был поглощен осмотром спустившейся с чердачных небес пани Ванды. Первая польская женщина, не слишком измученная одеждами, застежками, пряжками, представ перед моим будущим дядей, поразила его. Именно это краткое свидание он потом считал началом своей истинной жизни, исполненной любви к женщинам, но одновременно и недоверия к ним. Пухленькая, белокурая и острогрудая Ванда была, однако, мгновенно изгнана назад, на чердак. А Шур Иваныч, тяжко вздыхая, побрел лесом на юго-восток.

Часа через три дядя Шур, изучавший строение бука, услыхал лай собак. Судорожно сжав в руках позаимствованный в сенцах у пана Лешека колбасный нож, он тут же слабо-нежной своей душой опечалился. Опечалился именно тем, что пан таксидермист так безоглядно и так скоро выдал его. Но тут же, стряхнув печаль, Шур сунул нож за пояс, а сам, как тот пес, сиганул в кусты, в подрост. Лай был далекий, однако слух у Шура был необманный, звериный. Да и ум его естественнонаучный ему подсказывал: состязаться с представителями отряда собачьих на Малопольской возвышенности – все равно что бегать по кладбищу наперегонки со смертью. Не утруждая себя дальнейшими размышлениями, Шур Иваныч кинулся к сверкавшему неподалеку озеру, потому что сразу определил: спастись от немецких, натасканных на людей овчарок можно только под водой. Кинувшись к берегу, беглец шустро выстругал из толстого, в палец, камышового стебля сорокасантиметровую дыхательную трубку и, не поморщившись, полез в чисто-прохладную польскую воду.