Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом безвестный бродяжка на ум приходит. И надо же ему было у тайника остановиться, мало разве в тайге места. Видно, бог так судил, видно, на роду бродяжке было написано. А он, Егор Саввич, только послушное орудие воли всевышнего. Не хотел убивать, вышло так. И давно тот грех замолил. Вот только зачем бродяжка ночами является, покой смущает. Смотрит горестно: за что ты меня, Егор Саввич, по башке-то трахнул?
Или пожар таежный. Закроет глаза старший конюх и опять видит горящие деревья, дымные полосы, светляки-искры. Ох, как бежал тогда, страху-то натерпелся, мог ведь и не выбраться из огня-то. Если то кара господня была за бродяжку, определенно сгорел бы. А бог не допустил.
Помолиться бы в церковь сходить, да нет больше церкви, закрыли ее ироды. Колокола, что комсомольцы сбросили, увезли куда-то. Сказывают, будто в Златогорск на переплав. Ценный, мол, металл. А в самой церкви склад, нечестивцы, устроили. Машины разные хранят там, да еще мастерскую ремонтную оборудовали. Испоганили божий храм. Только кресты погнутые так и остались на куполах. Позолота с них облезла, смотреть горько. Отец Макарий вскорости, как погром был учинен, уехал в Златогорск. Там две церкви еще не закрыли. В одной отец Макарий и справляет службу. Как-то ездил в город, видел его и едва признал. Совсем старик, сгорбился, облысел, и от прежнего голоса ничего не осталось.
Вот времена пришли. Все вверх дном, все шиворот-наворот. Взять особняк, в котором когда-то жил управляющий прииском Сартаков. Сам никогда его не видел, а от других слышал, будто грозный был человек и хозяин настоящий. Будто повесился он, когда революция началась. Разное рассказывают те, кто помнят еще его. Одни — испугался, мол, большевиков, другие — жена изменила, с казачьим офицером уехала, да и добро с собой самое ценное прихватила. Никто не захотел селиться в особняке, и много лет он пустовал, пока не приехал директором на прииск Еремеев. Этому особняк понравился. Ремонт сделал и жил в нем, как барин. Алексашка в особняк не пошел. Не понравился он ему, что ли? Теперь в особняке Дом культуры. Комсомольцы, паскудники, туда забрались. Спектакли свои играют, еще чем-то занимаются. Говорят, любой приходи, никому не воспрещается. Испакостили дом, плакатов понавешали, портретов. Вот как большевистская власть кончится, не прозевать надо и особняк-то к рукам прибрать. Много, поди, охотников на него сыщется… Эвон куда мысли-то завели…
Тикают в горнице большие старинные часы в темном деревянном футляре со стеклянной дверцей. Вот зашипело что-то в них, как рассерженный кот, щелкнуло, зазвенело. Раз ударили, два… Два часа ночи. Господи, да что же это такое, сон-то где? И опять ворочается с боку на бок Егор Саввич, поддает кулаками подушку.
Ни с того, ни с сего Федор Парамонов припомнился. Давненько с ним не видались, да и не больно охота лишний раз встречаться. Побаивается Егор Саввич Федора и не очень-то верит его словам и посулам. Стоит Советская власть, и не видно, чтобы пошатывалась. С годами недовольных ею все меньше. Вот ведь обидно что. О прежних временах даже старики все реже поминают. А о молодежи и говорить нечего, о будущем у ней все разговоры. Данилка Пестряков, будь он трижды неладен, вон как в гору пошел. Сказывают, неслыханного весу самородки нашел, никогда таких в Зареченске не поднимали. Самый теперь знаменитый человек. Приезжали из Златогорска, фотографировали недотепу. Потом газеты с его портретом получили. Улыбается во всю рожу, доволен. А чем доволен-то? Был дурак, дураком и остался. Столько золота в казну сбурил. Умному бы человеку такое богатство. Вот уж верно говорят: дуракам счастье. И кто бы подумал, на самой завалящей шахтенке, на той, что раньше Унылой звалась.
О сыне Якове Сыромолотов вспоминать не любит. Слыхал стороной, будто Яков достиг в учении немалых успехов, что скоро инженером станет. Прошлым летом приезжал он в поселок, несколько дней жил, однако Егор Саввич не пожелал его видеть. Сказал — отрубил. Нет у него больше сына. Нет и все тут. Яков приходил в дом, когда отец был на конном дворе. Посмотрел на сына Васютку, с Дуней, с Мелентьевной поговорил и ушел. Бабы поревели, повздыхали, тем и кончилось. Знает Егор Саввич и то, что Яков опять к учительнице подкатывался, да будто получил от нее полный отказ. Учительница все с Данилкой. Вроде и свадьбу собираются играть. А Дуню вот жалко. Никак не смирится, что потеряла мужа. Понять ее можно: баба молодая, здоровая, в самом соку. Как родила Васютку, так и сама расцвела. Может, и ушла бы к Якову, да, видать, Яков не больно зовет. И Васютку, поди, жалко, знает: дед внука не отдаст. Ну, а второй раз при живом-то муже разве выйдешь.
А где-то в глубине души нет-нет да и заноет: сын тебе Яков. Один. Прости его и забудь. «Нет» — шепчет в темноте Егор Саввич, и еще громче: «Нет, не прощу…» Опять бьют часы. Три раза ударили. Теперь и до утра недалеко, светать скоро начнет. Мыши где-то скребут. Сказать Мелентьевне, поискала бы, где норы, да забила бы или кота от соседей принесла.
Примечал Егор Саввич и не раз, как стали заглядываться на Дуню молодые мужики и даже неженатые парни. Из дому она выходит редко и то все больше с Мелентьевной. Однако тут глаз да глаз нужен, не принесла бы в дом приблудного. Ни к чему это. Васютка вот свой, родной, ему любовь, на него надежды и опять же радость от него. Славный растет Васютка. Сразу видно, в деда пошел, сыромолотовской закваски. Совсем еще малец был, а уже кричал: мое, дай. Будет в делах помощник. О таком внуке и мечтал. Души в нем не чает, ни в чем не отказывает. Дуня видит и радуется. И сама над сыном словно клушка. Подрастал бы скорее внучонок.
В комнату начинает пробиваться рассвет. Бледнеет свет лампадки. Сквозь щели в ставнях пробиваются тонкие светлые полоски. Прошла, значит, ночь-то. В соседней комнате шаги послышались. Неторопливые, грузные. Это Мелентьевна. А вот и другие: легкие, быстрые, упругие. Дуня поднялась. Разговаривают тихо, думают, спит хозяин, а он хоть бы глаза сомкнул. Вот и Васютка голос подал. Рано просыпается малец.
Сыромолотов отбросил одеяло, сел на кровати, зевая