Синяк она заработала в первое посещение покоев полковника. В следующий раз пошла туда уже вооруженной. Отец еще пару лет назад на всякий случай соорудил ей надевающийся на руку длинный клинок скрытого ношения, который незаметно активировался от натяжения шнурка на пальце. Когда полковник, дыша перегаром, снова рвал на ней одежду, она всадила ему в сердце тридцатисантиметровое лезвие. Потом забрала с его стола географические карты, собралась в путь и с рассветом подняла парус буера, отправившись на юго-восток. Судьба в этот раз оказалась благосклонна и предоставила попутный ветер, позволив удалиться на значительное расстояние, прежде чем ее хватились бы в Кумколе.

– Все-таки ты смелая девушка, – уважительно сказал Шал. – Решиться на дальнее путешествие в столь неспокойное время не каждый отважится. Но все же зря ты надеешься встретить в Алматы кого-то из своих соотечественников.

– Они есть там, – уверенно ответила Фань и отвернулась к окну.

– Ну вот откуда ты знаешь?!

Но Фань промолчала, уставившись на покрытые желтоватой травой луга.

Ближе к Кордайскому перевалу дорога стала подниматься в гору, и с обеих сторон невысокие холмы постепенно обнажали основание Чу-Илийского хребта. Один из скалистых склонов оказался сплошь усыпан старыми каракулями разной цветовой гаммы. Промелькнуло большое намалеванное сердце с сопровождающей надписью «Алма плюс Назымхан».

– А эта сто? – Фань показала на рисунки на скалах.

– Это? – Шал улыбнулся. – Наскальная живопись двадцать первого века. Не нового периода, когда цивилизация уже загнулась и приказала долго жить, что было бы логичнее. Нет, именно до войны. Знаешь, когда-то очень давно, много тысяч лет назад, первые люди рисовали вот так же на скалах и стенах пещер, потому что у них не было бумаги. Они изображали разные сцены из своей жизни. Как охотятся на животных, всякие там ритуалы, зверей рисовали. Тяга была у первых людей к прекрасному. А уже в начале этого века подобные желания просыпались у некоторых представителей и нашего времени. Я не знаю, может, у них проблема с бумагой была, что им необходимо было лезть на самый верх таких вот скал. Тащить с собой краску, чтобы намазать там сердечко и написать свои имена. Хочешь, остановимся, и нацарапаем ножом «Июль две тыщи тридцать третьего, Фань, Шал и Лемке были тут»? – он сделал широкий жест, изображающий размер гипотетической надписи. – На много лет не хватит, но пробегающие волки или пролетающие стервятники и вороны будут знать, что мы тут были. А может, новые поколения, когда снова придут сюда жить, все же увидят нашу надпись и удивятся бессмысленности такого поступка. Хочешь?

– Сачем? – удивилась девушка, вытаращив глаза.

– Вот и я не знаю, зачем это нужно. Может быть, таким образом раньше хотели увековечить себя. Ведь если разобраться, их, наверное, уже и в живых нет, а надписи еще видны. Сколько пройдет времени, пока дожди и ветер сотрут о них упоминания, я не знаю. Но что характерно, подобные желания просыпались не у всех людей. Те, кто нормально воспитан, никогда такого не делали. Это у определенной прослойки населения прям свербило в жопе, но только дай сотворить такую пакость. Любые поверхности, неважно, скала это, придорожная стела или остановка, но там обязательно появлялись надписи вроде этой. Зов первобытнообщинного строя! «Мы тут были». «Маша плюс Канат равно перевернутая жопа», которую все называли сердцем. «Алматы – две тыщи десять!» «Пермь, Москва, Челяба – две тыщи семь, восемь, двенадцать!» Для чего эти надписи? Хрен их знает! Те скалы, что мы проехали, еще невысокие. Но есть же еще выше, и там, твою мать, обязательно найдется подобная надпись! Мне вот плевать, кто был тут до меня. Если разобраться, я пришел любоваться природой, а не созерцать чьи-то каракули, и увидев тут имя Коля или Аза, я в первую очередь подумаю не о том, какой это молодец и смелый человек, не побоялся забраться так высоко, а что он моральный урод. Зачем портить красоту природы, зачем? А потому что «я так хочу» и не клопет, сука! Людям нашего времени всегда было плевать на остальных людей, они думали только о себе. И еще стадный инстинкт, во! – Шал поднял палец вверх. – Если один намалевал, значит, и всем можно! Вандалы, короче! – Он со злости смачно плюнул в окно и достал папиросу.

Фань смотрела на него долго и задумчиво, потом кивнула и отвернулась.

– Да, бес букаф класивее, – показала она на мелькнувшие склоны, чистые от надписей.

– Ясен пень, – буркнул Шал, покосившись на девушку.

Справа появились застывшие трехлопастные ветряные генераторы Кордайской ВЭС. Введенная в строй еще за два года до Скорби первая очередь горной электростанции располагалась в ветреном районе, и позже власти планировали увеличить мощность, о чем много писалось в газетах.

Заметив, что Фань никак не реагирует на генераторы, удивился.

– Знаешь, что это такое?

– Канечна! Это ветляк!

– Ого! Откуда знаешь?

– Такие стаяли на Кумколе. Эликтлитество нузно для катялок, а то лаботать не будут. Лусские пливезли много таких.

– Да ты профессионал! – усмехнулся Шал.

– Плоста папа инзинел был, патаму и знаю, – важно заявила девушка и прочертила пальцем в воздухе окружность, – так клутились, от ветла.

– Все правильно. Шаришь, канистра.

– Те, блын? – Фань смешно сморщила нос, посмотрев на Шала как на ненормального. Уж про канистры она тоже знала.

– Ни те, блын! – Он откровенно забавлялся, передразнивая ее речь. – Ты молодец, говорю.

Фань довольно заулыбалась и, кокетливо заправив локон за ухо, отвернулась к окну.

Вскоре появился выгоревший на солнце дорожный указатель, на котором можно было разобрать расстояние до цели, и через несколько сотен метров Шал свернул на видавший виды асфальт, разительно отличающийся от почти идеального полотна республиканской трассы. Еще пара десятков километров, и Отар.

Июль 2033 года

Жамбыльская область

Кордайский район

село Отар/Алматинская область

Жамбыльский район

пгт. Гвардейский

Веки наливались тяжестью и слипались. Занудный гул голосов усыплял, но заснуть не давали громкие взрывы хохота, крики играющих в карты «уланов» и храп лежащего на соседней койке человека. Ночные бдения лишали сил не только физических, но и моральных. Причем моральное истощение сказывалось сильней, постоянные психологические нагрузки для юного организма вышли чересчур неподъемными. В таком возрасте у ребенка должно быть нормальное детство, насколько оно может быть нормальным в разрушенном мире, а не ночные дежурства с собачьим поводком на шее.

И еще очень хотелось домой. Сердце сжималось от тоски, когда перед глазами вставал вид мертвой матери, и тогда хотелось выть. Выть, как те звери, что ходят по ночам где-то рядом. От мыслей, что никогда больше не увидит сестру, наворачивались слезы, но плакать нельзя. Увидят слезы, будут бить. Впрочем, побить могли и просто так, используя в качестве манекена.