В памяти всплыли слова: «Друг другу преданных предать не можно».[43]

Филиппа усомнилась про себя, что узница Мелькум-Гранж читала Донна,[44]а вслух сказала:

— Забудем, ладно? Ломас ведь не испортил нам день, правда?

— Нет-нет, это ему не по зубам. И никому другому… — Женщина нерешительно помолчала, потом спросила: — Он тебе нравится?

— Похоже, мы не переносим слишком долгих разлук, но чтобы нравиться… Выбрось его из головы. Пойдем-ка лучше в кафе, пока еще есть свободные места. А потом — непременно к Куртолду. Хочу показать тебе настоящую живопись.

Тем же вечером, примерно в половине седьмого, пронзительный звонок заставил сердце Хильды подскочить и забиться сильнее. Она не любила подходить к телефону; к счастью, днем тот почти не тревожил хозяйку. Большинство коллег Мориса искали его прямо в институте. Дома же муж или приемная дочь, как правило, отвечали сами; подразумевалось, что Хильде никто не станет звонить. Однако с тех пор, как ушла Филиппа, миссис Пэлфри научилась бояться этих внезапных, назойливых сигналов. Может быть, просто неправильно положить трубку? Да, но вдруг ей пожелают сообщить о переносе очередного судебного заседания? Или Морис захочет предупредить, что поздно вернется, а то и позовет на ужин гостя? Супруг не поймет, почему номер постоянно занят.

Дом казался напичканным телефонами; от них не было спасения. Один — на столике в прихожей, один — у кровати… Морис не поленился провести параллельную линию даже в кухню. Иногда Хильда вовсе не отвечала, замирая у аппарата, как статуя, страшась пошевелиться в его присутствии, точно тот обладал собственной запредельной жизнью и мог разоблачить обманщицу. Вот только потом наступала столь гнетущая тишина и женщина так терзалась от собственной никчемности, так долго корила себя за слабость, что легче было пересилить ужас — и будь что будет. Миссис Пэлфри сама толком не ведала, почему робеет, но сердцем предчувствовала: однажды повелительный звонок накличет большое несчастье.

В этот раз она кое-как вытерла руки о фартук, сняла трубку и уловила ухом, как на том конце опустили монетку. Ладонь была еще влажной, и трубка едва не выскользнула между пальцами. Придержав ее левой рукой, хозяйка назвала свой номер и с облегчением услышала знакомый голос:

— Миссис Пэлфри? Это я, Габриель Ломас.

Вот ведь педант. Можно подумать, ей известна дюжина других Габриелей. В конце концов, хватило бы и простого: «Это я». Хильда всегда уважительно побаивалась этого юношу. Он чересчур предупредительно расшаркивался перед ней, смущал своим непринужденным шармом. Порой молодой человек исподтишка бросал на женщину насмешливые, уничижительные взгляды, говорившие: «Мы оба знаем, что ты не заслуживаешь любезного обхождения, тогда к чему эти хлопоты, моя дражайшая, несравненная серая мышь миссис Пэлфри?» И все-таки это был живой, родной голос, а не зловещий шепот мистического незнакомца.

— Как дела, Габриель?

— Прекрасно. Знаете, я тут видел Филиппу с матерью. Мы повстречались на выставке викторианской живописи в Королевской академии. Они любовались полотнами Абрахама Соломона: «В ожидании приговора» и «Оправдание». Признаться, это приятное столкновение не удивило меня. Филиппа всегда восхищалась викторианцами. Надо сказать, я и сам испытываю некий священный трепет перед шедеврами данной эпохи. Каждая картина — целая история, да еще какая! А упадническое буйство красок, помилуй Боже, царственная величавость, пафос, особая чувственность и грозные предостережения о страшной участи неверных жен!.. Вы ведь уже посмотрели выставку?

— Нет еще.

Парню отлично известно: она никогда не ходит по музеям. Морис выкраивал для них время или в обеденный перерыв, или по дороге домой. Филиппа любовалась живописью в обществе друзей, иногда — в компании Габриеля. Правда, как-то раз она попыталась приобщить к искусству приемную мать и затащила ее на выставку шедевров из Прадо. Ничего хорошего из этой затеи не вышло. В залах толпилось слишком много посетителей, да и картины показались Хильде чересчур темными. В памяти остались лишь мрачные вытянутые лица древних испанцев, их тяжелые черные одеяния. Женщина с трудом изображала хоть какой-то интерес. Холсты на стенах не имели ни малейшего отношения к ее жизни.

Голос в трубке внезапно стал затихать, и миссис Пэлфри напрягла слух. Наконец прозвучало то, чего она ждала:

— До сих пор не могу прийти в себя. От живописи, разумеется, а не от нашей встречи. Впрочем, столкновение по-своему тоже сбило меня с толку.

— Как она там, Габриель? Довольна?

— Филиппа? Разве можно сказать наверное? Никто лучше ее не умеет скрывать свои чувства. Она хотела поговорить, однако беседа получилась недолгой. Мать Филиппы отошла от нас — я так и не понял, что ею двигало: соображения тактичности, то есть желание оставить нас наедине, или же досада на мое неожиданное вторжение. Во всяком случае, эта женщина переместилась к противоположной стене и принялась с преувеличенным интересом разглядывать «Кончину Англии» кисти Форда Мадокса Брауна. Что ж, если какое-то полотно и заслуживало внимания, так это «Кончина Англии». Поразительная ситуация, вы не находите? Я имею в виду Филиппу и ее мать.

Запутанная, озадаченная, Хильда еще больше растерялась.

— Она тебе сказала?

— Ну да, в общих чертах. Мы оба спешили. В четверг она приглашает меня на чай: похоже, мать в этот день куда-то уходит. Филиппа вроде бы обмолвилась, будто хочет мне что-то такое поведать.

У Хильды заныло сердце. С какой же легкостью девушка проболталась, несмотря на ее настойчивые просьбы никому ни в коем случае не выдавать тайны! Ни единой душе. Хотя, наверное, Габриель — иное дело. Порой миссис Пэлфри чудилось, что он мог бы занять особое место в жизни приемной дочери. Да, но сколько та успела ему выложить? И к чему он там приплел приговор и оправдание?

— Что именно? С ней все в порядке?

— Филиппа не больна, если вы об этом. Разве что выглядела слегка напряженной — должно быть, сказалось влияние Альма-Тадема. Они торопились уйти, поэтому, как я уже говорил, у нас не было времени посекретничать. Я узнал только, где ее мать провела эти годы.

Значит, проболталась. Ну, раз ему все известно…

— Постой, она сама?..

— Я бы и так догадался. Глаза у нее настороженные. Только увидел — сразу понял: либо из больницы, либо из тюрьмы. Казалось, и в галерее она затем, чтобы привыкнуть, приспособиться к современному Лондону. Я пытался уговорить их пойти вместе в «Тейт», однако эта женщина намекнула на нежелательность моей компании.

— Да, но как они смотрелись? У Филиппы все хорошо, ты уверен?

— Вряд ли эксперимент проходит удачно, если я вас правильно понял. Похоже, на эту тему она и собирается потолковать.