— Ну что я все время одна да одна? Это просто скучно, Баки! Ну, давай же!

Но Баки лишь пожал плечами и ответил лаконично:

— Да на кой хрен я кому нужен на этих снимках?

Затем Баки начал снимать Норму Джин в спальне. И называл эти снимки «до» и «после».

На снимках «до» красовалась Норма Джин в своем обычном виде. Сначала полностью одетая, затем — полураздетая и, наконец, совершенно голая, или, как называл это Баки, «ню». Лежала в чем мать родила на двуспальной кровати, кокетливо прикрывая простыней груди, и дюйм за дюймом Баки стаскивал с нее эту простыню, и щелкал аппаратом, запечатлевая Норму Джин в неловких, как у котенка, позах.

— Давай, Малышка! Улыбнись Папочке. Ты же это умеешь, сама знаешь, как…

Норма Джин никак не могла понять, была ли в такие моменты польщена или смущена, возбуждена или стыдилась. С трудом подавляла приступы беспричинного смеха и прятала лицо в ладонях. А когда отнимала ладони от лица, видела Баки, нацелившегося в нее камерой, и — щелк! щелк! щелк! И начинала жалобно просить:

— Ну, хватит же, Папочка. Перестань! Знаешь, как мне одиноко в этой большой старой постельке! — И раскрывала навстречу мужу объятия, а он, вместо того чтобы броситься в них, снова щелкал и щелкал аппаратом.

И с каждым этим щелк в сердце ей как будто вонзался осколок льда. Он смотрел на нее сквозь объектив этой камеры и словно не видел вовсе.

Но со снимками «после» обстояло еще хуже. Это «после» было унизительным. «После» начиналось, когда Баки заставлял Норму Джин надеть сексуальный рыжий парик в стиле Риты Хейуорт и кружевное черное нижнее белье, которое сам ей и подарил. Мало того, он приводил Норму Джин уже в полное смятение, заставляя накраситься — подвести брови, намазать губы помадой. А также «увеличить» соски — с помощью вишнево-розовой помады, которая наносилась на них крошечной и щекочущей кисточкой. Норма Джин беспокойно ерзала и вздыхала.

— Этот грим, он прямо как у вас, в похоронном бюро, да? — с тревогой спрашивала она. Баки хмурился.

— Да нет-нет, ничего подобного. Это последний писк моды, видел в одном голливудском журнале.

Но от грима исходил запах жидкости для бальзамирования, который ни с чем не спутать. И еще к нему примешивался запах чего-то сладкого, даже приторного, перезрелой груши, словом, в этом роде.

Снимками «после» Баки занимался не слишком долго. Он очень быстро возбуждался, откладывал фотоаппарат в сторону, начинал стаскивать одежду.

— О, Малышка моя!.. Малышка Куколка! Бо-же! — Он задыхался, будто только что вышел из волн на пляже в Топанге. Он хотел заниматься любовью, причем быстро, немедленно, и, пока возился с презервативом, Норма Джин отворачивалась, как отворачиваются пациенты, видя, что хирург берется за инструмент. Ей казалось, что она краснеет, причем вся, всем телом. Густой и кудрявый рыжий парик съезжал с головы на голые плечи, сексуальные черные лифчик и трусики казались жалкими обрывками ткани.

— Папочка, мне это не нравится. Я так не хочу. Я не в настроении.

Никогда прежде не видела она такого выражения на лице Баки. Оно казалось окаменевшим, как у Рудольфа Валентино в роли шейха. И Норма Джин вдруг расплакалась, а Баки раздраженно спросил:

— В чем дело? Что тебе не так?

И Норма Джин ответила:

— Просто мне не нравится, Папочка.

На что Баки, погладив свалившийся рыжий парик и ущипнув ее сквозь прозрачную ткань за накрашенный сосок, ответил:

— Еще как понравится, Малышка. Вот увидишь. Обещаю.

— Нет, мне не хочется.

— Черт!.. Могу поспорить, твоя Маленькая Штучка уже готова. Она уже мокренькая. — И он запустил грубые настойчивые пальцы под полоску трусиков, между бедер. И Норма Джин отпрянула и оттолкнула его руку.

— О, нет, Баки, нет! Мне больно!

— Да перестань, Норма Джин! Как будто в первый раз. Раньше ведь не было больно. Тебе понравится! Сама знаешь, что понравится.

— А сейчас не понравится. И вообще мне все это не нравится!

— Да погоди ты, послушай, это ж просто ради шутки!

— Ничего себе, шутки! Только в краску меня вгоняешь!

Тут Баки уже начал терять терпение:

— Но ведь мы с тобой вроде женаты, так или нет? Вот уже больше года женаты. И это навеки, навсегда! И мужчины проделывают со своими женами целую кучу разных штучек, и ничего дурного в том нет!

— Нет, есть! Мне кажется, что это плохо, неприлично.

— Я просто говорю тебе, — терпение Баки лопнуло окончательно, — чем занимаются другие люди.

— Но ведь мы — не другие люди. Мы — это мы.

Баки с красным налившимся кровью лицом принялся снова поглаживать Норму Джин. На этот раз посильнее. По большей части все их споры и ссоры заканчивались тем, что Баки начинал гладить ее, при этом Норма Джин тут же уступала, смягчалась и притихала, как кролик, которого можно ввести в транс ритмичным поглаживанием и похлопыванием. Баки поцеловал ее, и она ответила на поцелуй. Но стоило ему снова взяться за трусики и лифчик, как Норма Джин резко его оттолкнула. Сбросила с постели на пол воняющий синтетикой кудрявый и блестящий парик, стала стирать грим, отчего ее пухлые губки тут же побледнели. По щекам катились слезы, оставляя черные полоски туши.

— О, Баки! Мне так стыдно. От всего этого я перестаю понимать, кто я есть на самом деле. Я-то думала, ты меня любишь! — И она вся задрожала, так и зашлась в рыданиях.

Баки склонился над ней, Большая Штуковина нелепо и вяло болталась между ног, с кончика ее съехал презерватив. Он злобно и с недоумением взирал на жену. Что, черт побери, вообразила о себе эта девчонка? Да сейчас она даже не хорошенькая, лицо заплаканное, грязное. Сиротка! Точь-в-точь бродяжка, вот она кто! Одна из приемышей этих Пиригов!

И мать у нее сумасшедшая, судя по тому, что рассказывает о ней сама Норма Джин. А отца так вообще не было. А еще воображает о себе бог знает что, считает, что она чем-то его лучше!..

Тут Баки вспомнил, как не понравилось ему поведение Нормы Джин на днях, когда он водил ее в кино, где они смотрели «Извините за саронг» с Эбботом и Костелло[43]в главных ролях. То была очень смешная комедия, и Баки так хохотал, что весь ряд сотрясался, а сам он едва не описался. И тут вдруг Норма Джин, привалившаяся к его плечу, вся напряглась и тихим детским голоском заметила, что лично она не видит ничего смешного в том, что происходит с этими самыми Эбботом и Костелло.

— Разве не ясно, что этот маленький толстяк — человек с задержанным развитием? Разве это хорошо, смеяться над убогими?