– Это ты у Евы спроси, – ответил я. – Я сам толком не понимаю.

Я исправно передал Еве вопрос мамы о причинах нашего расставания и ее слова о том, что мы любим друг друга. Этот звонок тоже вышел коротким.

Когда я повесил трубку, Ева смахнула слезу с щеки, тепло улыбнулась мне и сказала:

– Ну и как мне тебя бросать после такого?

Однако вскоре она снова меня бросила и вернулась в Бостон, оставив почти все свои вещи в нашей нью-йоркской квартире. Она уговорила кого-то из подруг подселиться к ней, чтобы делить пополам аренду, и все – будь здоров. Я подозревал, конечно, что через пару дней она мне позвонит и скажет, что не хочет расставаться со мной, но даже в таком случае я сам уже не знал, что делать. Еву явно больше не заботили мои чувства – она стала действовать исключительно исходя из своих собственных. Словом, она делала именно то, чего я от нее добивался все эти годы – стала честной.

Как и ожидалось, она действительно позвонила мне через два дня и сказала, что хочет вернуться ко мне в Нью-Йорк. А вот я больше так не мог. Но и прогнать ее восвояси в таком состоянии я тоже не был способен, не мог нагрузить ее еще и чувством вины за ее собственное непостоянство. И принять ее обратно тоже не мог. Решив, что это не телефонный разговор, я предложил встретиться лично на выходных. Я на полном серьезе собирался с ней расстаться.

Ближе к назначенному времени встречи она снова позвонила мне и сообщила, что у нее плохое настроение и что она не хочет меня видеть. Но в тот раз я все же решил настоять на встрече и сказал, что мне очень нужно было с ней встретиться и поговорить лично.

– Зачем? – спросила она. – Чтобы бросить меня?

– Да, – сказал я, – я хотел сделать это при встрече, но ты почему-то встретиться не желаешь.

Ева застонала и горько завыла в трубку, подобно «работавшим» на сеансе обитателям семейного лагеря. Я не мог этого вынести; сказал, что люблю ее, что у меня сердце разрывается слушать дальше, и повесил трубку.

Проснувшись на следующее утро, я обнаружил Еву в своей постели; она всхлипывала и пыталась уговорить меня не бросать ее. Я честно отвечал ей, что не могу так больше, но она явно чувствовала, что я все еще люблю ее. В течение следующих нескольких месяцев я периодически слышал стук в дверь и обнаруживал на пороге заплаканную Еву. Однажды, придя ко мне так, без предупреждения, она вручила мне комикс, в котором она запечатлела свои любимые случаи из нашей совместной жизни.

– Мне захотелось напомнить тебе о том, как все было, – сказала она. – Я надеялась, что это заставит тебя вспомнить.

Она стала ежедневно писать мне электронные письма, отражавшие ее эмоциональные сдвиги. Иногда она обвиняла меня в том, что я ее предал, иногда писала, что понимает, почему я решил ее бросить, и изъявляла желание остаться друзьями. Периодически она присылала мне записи совершенно душераздирающих песен о наших отношениях собственного авторства, в которых сквозило сожаление обо всем, через что мне пришлось с ней пройти. В какой-то момент я предложил сделать временный перерыв в нашем общении, но она все равно продолжила писать мне письма и слать песни.

Однажды, открыв дверь на стук, я обнаружил ее на пороге улыбающейся.

– Привет, – сказала она.

Я не стал приглашать ее войти.

– Ева, – сказал я сквозь уже сдавившие горло слезы. – Я ведь просил тебя больше не приходить вот так.

– Но ведь это мой дом, – сказала она.

– Уже нет, – ответил я и разрыдался уже по-настоящему. – Я собираюсь переезжать, как только смогу. Это больше не наш дом.

– Как ты мог? – спросила она в сотый раз. – Ты лгал мне!

Я потер лицо ладонью.

– В чем?

– Ты не раз давал мне понять, что никогда не бросишь меня, что бы я ни сделала, – сказала она. – Если бы я знала, что ты можешь меня бросить, я никогда бы не вела себя с тобой так отвратительно, – она утерла слезы. – Прямо как в той жуткой истории про мальчика, который кричал: «Волки!» Ты наказываешь меня за мою сущность, за само мое естество!

Я едва сумел подавить неуместный смех.

– Это так ты понимаешь мораль истории про мальчика, который кричал: «Волки!»? Серьезно?

– Ну да, иногда он поднимал ложную тревогу. Но ведь это не его вина – он таким родился!

Ева расплакалась с новой силой, но все равно продолжала говорить сквозь слезы.

– Все его убеждали в том, что любят его! А потом отдали его на съедение волкам! Лгал не он, лгали все остальные в этой истории!

Преподавать на фоне всего происходящего было крайне трудно. Я даже честно предупреждал своих учеников перед началом занятий о том, что мы с Евой расстались.

– Так что не волнуйтесь и не переживайте, если я вдруг разрыдаюсь, особенно если будем играть что-нибудь о любви.

За некоторое время до этого я нашел еще одну подработку – стал учить взрослых писать книги для детей. На очередное групповое занятие один из моих учеников принес иллюстрированную книжку про осьминога, который шил себе разные костюмы и маски, чтобы окружающие с ним дружили. В конце книжки он наконец повстречал того, кто полюбил его таким, какой он был на самом деле. Я стал зачитывать перед собравшимися свои комментарии и замечания глухим и надтреснутым голосом, а в конце концов просто расплакался.

– Простите, – сказал я сквозь слезы. – Просто я совсем недавно расстался с девушкой, а потому в данный конкретный момент я очень неравнодушен к сюжету этой книги.

Некоторых учеников мои слова, казалось, тронули – в их глазах читалось сочувствие. Остальные либо потупились, не понимая, как им следует себя вести, либо давились смехом. Мне самому, надо сказать, стало смешно, и я сказал что-то вроде: «Ни дать, ни взять – сцена из какой-нибудь милой романтической комедии. Детский писатель переживает расставание с девушкой и в какой-то момент начинает рыдать прямо на занятии в ходе обсуждения книжки про одинокого осьминога – ну не умора?» По мнению большинства собравшихся, оказалось – нет, не умора.

С отцом мы в то время особо не общались. В редких случаях, когда мы все же с ним созванивались, разговор не заходил ни о моей рукописи, ни о наших с ним отношениях, ни даже о моем расставании с Евой. Предметом наших обсуждений становились обычно недавно просмотренные фильмы или политика. Мы болтали ни о чем и впадали в легкую форму эскапизма – словом, занимались всем тем, что мы оба когда-то ненавидели.

Мама, напротив, всякий раз старалась свести разговор к теме Евы. Она честно пыталась поддерживать меня, но сама моего решения явно не одобряла.

– Она все еще хочет быть с тобой, – говорила она. – Ты еще можешь вернуть все, как было.

Мама открыто признавала, что скучает по Еве. В этом я был с ней абсолютно солидарен.