– Да, прошу вас, остановите меня, если я начну повторяться, хорошо? – попросил я. – Мне вообще всегда казалось, что вы слишком редко останавливаете выступающих.

Все, включая Макса, снова засмеялись, а затем принялись ждать начала моего рассказа.

– Что ж, дело в том, что мой отец всегда устанавливал кучу правил и очень многого требовал от близких ему людей. У него всегда было собственное четкое представление о том, что правильно, а что – нет, что здраво, а что бессмысленно, и он навязывал эти представления мне.

Собравшиеся явно понимали меня, я чувствовал это. Ощущения были для меня крайне новые и необычные.

– Мне казалось, что все оно того стоит, ведь, знаете, большая часть людей не умеет мыслить рационально, не умеют или боятся самовыражаться – они трусы и лжецы в массе своей, и им неважно, правы они на самом деле или нет.

На этом месте я, естественно, потерял поддержку зрителей. В одном из первых рядов я заметил Еву – она тоже явно не понимала, к чему я клоню.

Тут вмешался Макс:

– Ты всего лишь хотел, чтобы он любил тебя.

И одна эта фраза каким-то чудом сумела вернуть зрителей на мою сторону. – Впрочем, думаю, дело не только в этом, ведь так? – продолжил он. – Мне кажется, что на самом деле ты хотел не быть вынужденным постоянно заслуживать его любовь.

Из моего горла вырвался стон, а из глаз ручьем полились слезы.

– Трудно говорить в таком состоянии, – пожаловался я, с трудом выталкивая слова изо рта.

– И не нужно, – сказал Макс. – Мы и без слов тебя поймем.

Тут уже меня развезло по полной программе, как это часто бывало с «работавшими» обитателями лагеря. Мне было физически дурно, у меня кружилась голова и казалось, что я не рыдал, а блевал. Мне даже хотелось, чтобы меня кто-нибудь сфотографировал в этот момент – получился бы снимок наподобие тех, на которых запечатлены люди, кричащие на изгибах американских горок.

– Давай-ка вернемся в те времена, когда ты еще не умел разговаривать, – предложил Макс, и я сразу понял, что будет дальше. – Давай попросим кого-нибудь сыграть тебя в младенчестве.

Я тут же совладал со своей истерикой и рассмеялся.

– Что такое? – спросил Макс. – Говори, говори…

– Мне правда обязательно назначать кого-то на роль себя в младенчестве? Терпеть не могу это местное клише.

Собравшиеся захохотали.

– Еще ни разу на моей памяти не было такого, чтобы кто-то прерывал «работу» из-за каких-то «местных клише», – сказал Макс. Толпе это понравилось – они явно с большей теплотой относились к шуткам по поводу терапии от тех, кто принимал в ней непосредственное участие. Мне еще подумалось, что это вообще распространенный принцип устройства человеческой психики, проявлявшийся во многих других сферах жизни.

– Некоторые клише стали таковыми потому, что они работают, – продолжил Макс. Я подавил порыв ответить, что такие сантименты – тоже клише. Обернувшись к зрителям, я стал подыскивать кандидата на роль себя самого в младенчестве. Без каких-либо особых задних мыслей я выбрал одного из подростков, с которым познакомился у костра. Тот вышел вперед и лег на расстеленный среди листвы плед.

Макс обратился к сидевшему где-то среди собравшихся моему отцу.

– Выйдешь на минутку? Я хотел бы с тобой поговорить, если ты не против.

Я нашел глазами плакавшего отца. Тот поднялся и неровными шагами направился к «сцене», повесив голову.

– Что ты чувствуешь после слов Майкла? – спросил Макс.

– Мне так жаль! – провыл папа.

– Взгляни на маленького Майкла, – сказал Макс, – и расскажи нам немного о том, что ты чувствовал, когда он был в таком возрасте.

Отец внезапно выпрямился; язык его тела явно давал понять, что он мгновенно абстрагировался от тех чувств, что только что захлестывали его с головой.

– Я плохо помню свои чувства в то время, – ответил он.

– Попытайся вспомнить.

– Я его очень любил, – сказал отец уже своим обычным голосом.

– За что ты его любил? – уточнил Макс.

Лицо папы исказила гримаса боли.

– Я пытался найти причины, – ответил он.

Глаза Макса сузились, а его голос потерял толику штатной теплоты профессионального психолога.

– Ты пытался найти причины для того, чтобы любить своего ребенка? Что в твоем понимании подходит под такую причину?

– Он рано начал сам перекатываться в кроватке, – сказал отец. – Умел двигаться в такт музыке – у него с самого начала было хорошее чувство ритма. Первое свое слово – «мороженое» – он произнес, когда ему было всего полгода.

Макс снова смягчился и ласково спросил:

– Зачем тебе требовалось чем-то оправдывать любовь к собственному сыну?

– Я не умею любить без причины, – ответил папа.

– Давай сделаем так: ложись рядом с маленьким Майклом и попытайся разрешить себе любить его безо всяких на то причин.

Отец послушно улегся на плед и обнял игравшего роль меня в младенчестве подростка.

– Я люблю тебя. Я так тебя люблю! – стонал он, плача.

В какой-то момент, когда этот цирк уже перешел все мыслимые границы комизма, я просто отключился от происходящего. Вернувшись к реальности через некоторое время, я прервал папу и Макса, сказав:

– Я хотел бы поговорить еще о многом другом.

Отец воззрился на меня с пледа, явно разочарованный тем, что баюканье едва знакомого подростка не решило ни одной из наших с ним проблем.

Макс поднялся с колен.

– Я, конечно, не знаю, что ты собираешься сказать, но у меня такое чувство, что ты пытаешься обвинить своего отца. Ты ведь хочешь перечислить все случаи, когда он сделал тебе больно, я угадал?

– Наверное, да, – признал я.

– Всю свою жизнь ты строил такие обвинения, – сказал Макс. – У тебя настоящий талант подробно описывать события, подмечая все правильное и неправильное. В детстве тебе этот навык был жизненно необходим. Но задумайся вот о чем – помог ли он тебе хоть раз добиться от окружающих того, чего ты от них хотел? Хотя бы вот даже от твоего отца?

– Нет, – честно ответил я, вновь ощущая в своем теле странные физические проявления своих чувств.

– Грамотными аргументами ты никого не убедишь тебя полюбить. Люди любят друг друга не за правоту.

Внезапно я ощутил, что огромный кусок моей жизни – собственно, большая ее часть – оказался одним большим обманом, подлогом, насмешкой надо мной самим. Оказалось, что я мучительно долго и упорно трудился над тем, над чем вовсе не нужно было трудиться.

Макс попросила отца подняться на ноги, чтобы мы с ним могли смотреть прямо друг на друга. Я стоял так близко, что видел каждую широкую пору на папином большом носе, каждый волосок в его ноздрях. Я видел пронзительный взгляд его карих глаз, таких красивых в слезах. Макс спросил меня, не хотел ли я что-нибудь ему сказать. Подул легкий ветерок, вокруг нас запели птицы – вначале мне показалось, что в ответ на поднявшийся ветер, но потом я все же решил, что вряд ли.