Китай также мог показаться местом, благоприятным для науки. Три изобретения, названные Фрэнсисом Бэконом в 1620 г. величайшими из всех, известных людям, — компас, порох и печатный станок — пришли из Китая. Помимо технологической изобретательности у Китая имелась долгая история астрономических наблюдений — необходимая база для понимания механики Солнечной системы.

И все же и арабы, и китайцы застопорились в развитии — в сущности, по одной и той же причине. Наука — это не независимые искания одиночек, а совместная деятельность, работа сообщества ученых, которые проверяют, оспаривают и опираются на труды друг друга. Наука, таким образом, требует социальных институтов, таких как университеты или исследовательские центры, где она может развиваться, и эти институты должны быть в разумной степени свободны от ограничений, налагаемых религиозными авторитетами или правительством.

Оказалось, что и в исламском мире, и в Китае нет места для независимых институтов. В исламе были медресе, институты религиозного образования при мечетях. Но их главной целью оставалось насаждение того, что называлось исламскими науками, то есть изучения Корана и исламских законов, а не чужестранных наук, как именовались естественно–научные дисциплины. Большая часть древнегреческой философии противоречила Корану и была исключена из изучаемых дисциплин. Ученых, вызвавших недовольство религиозных авторитетов, могла заставить внезапно замолчать фетва, религиозный указ. Интеллектуальная традиция ислама, согласно которой в Коране и изречениях Мухаммеда содержатся все науки и законы, создавала враждебную среду для любого независимого образа мыслей.

Исламские правители долго отгораживались от требований времени, запрещая печатный станок и подавляя опасные направления исследований. В Европе интерес к новым знаниям не был ограничен высшими кругами элиты — он пронизывал все слои общества, в которых распространялась грамотность. К 1500 г. в 300 европейских городах насчитывалось 1700 книгопечатных станков (во всех странах, кроме России) [16]. В Османской империи декретом султана Селима I любому, кто воспользовался печатным станком, назначалась смертная казнь. В Стамбуле первая книгопечатная машина появилась в 1726 г., но владельцам разрешили опубликовать лишь несколько сочинений, а потом типографию закрыли.

Религиозные власти в исламских странах презирали любой источник знаний, кроме Корана, и часто применяли силу против носителей этих знаний. Такие институты, как знаменитая Марагинская обсерватория в Персии, основанная в 1259 г., оказывались недолговечными. Уже в 1580 г. строившаяся в Стамбуле обсерватория была разрушена по религиозным причинам [17].

Экономист Тимур Куран не так давно заявил, что экономическое развитие исламского мира задержалось во многом из–за жесткости мусульманских законов, касающихся коммерции. К примеру, корпорации могли распасться после смерти любого партнера, если его наследники желали немедленной выплаты своей доли. «В конечном итоге несколько взаимоусиливающих элементов исламского права — положения, касающиеся заключения договоров, система наследования, регулирование брачных отношений — внесли общий вклад в снижение темпов торгового развития на Ближнем Востоке», — пишет он [18]. Но обвинения в адрес исламского закона неубедительны: европейцы сталкивались с подобными, основанными на теологии, законами (запрет на ростовщичество), но заставили закон приспособиться к более важным целям общества. В случае ислама влияние Нового времени не смогло вынудить Османское государство модернизировать систему права до XIX в.

Как же получилось, что арабская наука была так развита в VIII–XIV вв., несмотря на неблагоприятные условия? Причина, полагает Хафф, в том, что в первые века мусульманского правления в действительности мало людей обращались в ислам. Только когда масштабы обращения в X в. возросли, мусульман стало большинство, и эта динамика, «по–видимому, имела отрицательные последствия для занятий естественными науками и интеллектуальной жизни в целом» [19].

Китай, пусть и по другим причинам, взрастил такую же антипатию к науке в современном понимании, как и исламский мир. Одной из проблем Китая стало отсутствие каких–либо институтов, независимых от императора. Там не было университетов, существовавшие академии, по сути, представляли собой подготовительные курсы для имперской системы экзаменов. Независимых мыслителей никто не поддерживал. Когда Чжу Юаньчжан, или Хунъу, первый император династии Мин, решил, что ученые отбились от рук и запустили дела страны, он приговорил 68 имеющих ученые степени чиновников и двоих студентов к смертной казни, а еще 70 чиновников и 12 студентов — к каторге. Проблема китайской науки, пишет Хафф, заключалась не в том, что она была технически несовершенной, «но в том, что китайские власти не позволяли создавать и не терпели независимых институтов высшего образования, в которых бескорыстные ученые могли бы заниматься изысканиями» [20]. Китай, в отличие от исламского мира, не запрещал книгопечатные станки, но изготовленные с их помощью книги предназначались только для элиты.

Еще одной помехой независимой научной мысли была отупляющая образовательная система, заставлявшая заучивать более 500 000 текстов конфуцианской классики и писать к ним стилизованные комментарии. Имперская система экзаменов, появившаяся в 124 г. до н. э., обрела законченную форму в 1368 г. н. э. и оставалась неизменной до 1905 г., препятствуя интеллектуальным новшествам на протяжении пяти веков.

Многовековое подавление науки современного типа в Китае и исламском мире означает, что ее расцвет в Европе ни в коем случае не следует считать чем–то само собой разумеющимся. В Европе также имелись определенные интересы, которые противоречили технологическим изменениям, разрушению привычного образа жизни и слому обычаев. Европейские религиозные авторитеты, как и в исламе, быстро пресекали сомнения в доктринах церкви. Этьен Тампье, епископ Парижский, в 1270 г. осудил 13 доктрин, проповедуемых последователями Аристотеля, чья философия стала весьма влиятельной в европейских университетах. В 1277 г. епископ сделал следующий шаг, наложив запрет на 219 философских и теологических тезисов, по которым велись дискуссии в Парижском университете.

Но Европа отличалась от Китая и исламского мира тем, что ее образовательные институты обладали значительной независимостью. Европейская концепция корпорации как субъекта права давала определенную свободу мысли и действия таким организациям, как гильдии и университеты. Церковные власти могли возражать против того, что там преподавали или обсуждали, но не имели возможности надолго подавить научные идеи.

Хотя европейские университеты начинались с изучения теологии, как и медресе, но вскоре они перешли к философии Аристотеля, а от философии — к физике и астрономии. При таких институтах ученые смогли начать систематическое изучение природы, заложив этим основу современной науки.

Существование университетов объясняет, почему наука смогла развиться в Европе, но не в Китае и исламском мире, но не объясняет, как наука вообще зародилась в Европе. Каковы были предшествующие, еще не научные основы, на которых выросла научная деятельность?

Хафф предлагает интересную идею, где их можно найти. «Загадка успеха науки на Западе — и ее неудача в незападных цивилизациях — должна разрешиться при изучении вненаучных сфер культуры: религии, философии, теологии и тому подобного», — пишет он [21].