Командир наш понял всё правильно. Что вся его цена — только кровь да меч. А сам он — только балласт. Вздумай мы предать его…

Но Айнур хотя бы переварил всё, что случилось минувшей ночью, и сам подошёл к нам: послушать и поговорить. А вот Чиен опять куда-то убрёл. То ли от боли страдал, то ли от внезапной надежды.

— А со мной что было? — спросил я Шасти.

— Ты надышался ядовитых испарений. — Девушка в ужасе прижала ладони к щекам, вспоминая. — Нам показалось — ты умер. Я ничего не смогла сделать. Но, похоже…

— Похоже, я не могу умереть. — Перед моими глазами снова встала палата реанимации. — Пока не отомщу.

— Кому? — уставился на меня Айнур.

Глава 25

Честное молчание

Айнур ждал ответа, но я молчал и смотрел в небо.

Тенгри видит, я долго пытался изображать мальчишку. Может, хватит уже?

Я не хотел открывать душу военачальнику, не хотел рассказывать ему странную историю моего появления здесь.

А посылать на хрен воина драконьей крови было всё-таки как-то не очень вежливо.

Оставалось промолчать.

Ну да, такой странный «ответ» — совсем не в привычках тринадцатилетнего. Надо вырасти и стать взрослым, чтобы смотреть не под ноги, а в небо, и нагло молчать, словно временно оглох и не слышал вопроса.

В детстве мне такое не удавалось. Я начинал объяснять маме или учительнице, что ну никак не могу рассказать. Что это для меня — важная тайна.

Любопытные взрослые не успокаивались, и молчание никогда не заканчивалось хорошо. Мне просто влетало.

Я не умел хитрить и не понимал, что ребёнку проще прикинуться в такой ситуации дебилом, сочинить отмазку. Честного молчания взрослые не ценят. Не могут принять его от щенка.

Айнур выжидающе сопел. Я опустил глаза и посмотрел ему в лицо. Может, всё-таки на хрен послать недогадливого? Если бы я хотел открыть ему душу — я бы уже открыл.

Нечего цепляться к оговоркам. У меня есть тайны, и я не намерен орать о них на всё болото. И нашему командиру пора с этим смириться.

Если к Ичину у меня сразу возникло доверие. Ведь он первым протянул мне меч Камая, первым показал страшную рану, пожирающую его.

И ведь шаман Ичин ещё не догадывался, что видит перед собой реинкарнацию Камая, но рискнул говорить с мальчишкой как с равным. И я заплатил ему тем же.

А вот Айнуру моё доверие надо было ещё заслужить. И он понял это — отвернулся к лесу. И я тут же выкинул из головы проблему с объяснялками.

Тошно мне было. Я тут сижу, на солнышке греюсь. Сейчас вот завтракать будем.

Парное мясо* — редкий деликатес в моей прошлой жизни. От него у непривычных людей, я извиняюсь, понос бывает. А тут у Камая желудок — кремень…

Кто не ел парного мяса — и мяса, считай, не ел. У него совсем иной запах и вкус.

А там, в больничной палате мучается в моем теле мальчишка. И пока я не исполню месть и не сдохну — Камаю вообще ничего не светит.

Мясо и в самом деле таяло во рту. Я бы не поверил, что столько смогу сожрать. Но, наверное, потратил слишком много калорий.

И проголодался не я один. Мы слопали бедное животное целиком. Даже Шасти уплетала мясо так, что за ушами трещало. Хоть из разносолов, как всегда, были дикий лук да чеснок.

Только Айнуру кусок не лез в горло, да Чиен подошёл к костру, уселся и стал молча смотреть в огонь.

Хитрые мужики из рода волка быстренько изобразили гостеприимство — всучили фехтовальщику кусок мяса.

Чиен взял — отказаться было невежливо. Да так и сидел с ним.

Волки — здоровенные мужики-охотники, что вчера сторонились нас, немного расслабились, стали шутить. Они привыкли терять друзей и родных. Чего страдать, если уже не вернёшь? Дикое время, дикие нравы…

Только Айнур понимал, как тяжело Чиену. Он знал, какие надежды тот возлагал на сына. Знал, наверное, и Ярен.

Волчонок первый встал, не выдержав молчания фехтовальщика. Поплёлся к болоту.

Кима вскочил, всё ещё держась за бок, и поскакал за ним. Его качало от слабости, тощего, грязного, но он бежал за старшим, вприпрыжку. Спешил догнать.

— Ты куда, оглашенный⁈ — рявкнул я и вскочил.

Свалится ещё в болото, вытаскивай его потом!

— Я нож потерял! — крикнул в ответ Кима. — Братин нож! Может, найду! У меня больше ничего от брата совсем не осталось. Только нож!

— Ну, твою мать, — выругался я.

Тоже встал и побрёл на болото: присмотреть за упрямой мелочью. Ну и на фехтовальщика чтобы не смотреть. От него и так уже костёр потух.

Шасти пошла за мной. Догнала, взяла за руку.

— Ты знаешь, что думаю? — начала она поспешно, словно боясь, что не стану её слушать.

— Что, моя золотая? — отозвался я на автомате.

Рука Шасти задрожала в моей, согрелась.

Обернулся — а девушка вся заалела, как яблочко. Кожа-то смуглая, и румянец был заметен только на щеках. Ну, прямо яблочко наливное и есть. Сорта «цыганочка», есть такие.

— Золотая… — прошептала Шасти и опустила глаза.

Подтянул её к себе, ослабевшую и размякшую. Как всё-таки мало девчонке надо — одно хорошее слово. Бери теперь — не хочу. Хоть на болоте.

Я засмеялся. Вот было бы мне тринадцать лет, ой я бы сейчас…

— Ты чего? — встрепенулась Шасти.

Я поцеловал девушку в нос.

— Колись уже, что ты «думаешь»? Знаешь, как редко девушки думают?

— Да? — удивилась она.

— Да. Колись.

— Ну, — замялась Шасти. — Я