– Был курляндский дюйм! – воскликнула она минуты полторы спустя. – И баварский был! И рижский! И ревельский!

– Сколько это, деточка?!

– Три сантиметра тридцать шесть миллиметров!

Хинценберг опять схватился за циркуль и линейку. Все следили за ним: Тоня и Полищук – с нетерпением, а Тадек – с недоумением.

– Вот! Примерно тут! – показал антиквар точку на пересечении линий. – Где карта?

Карта, которой пользовался покойный Влад, была разложена рядом с репродукцией.

– Вишневский был прав. Они почти совпадают. Ну что же… – Полищук старался говорить спокойно. – Осталось только поехать и выкопать клад барона. Тоня, спросите Тадеуша – он твердо уверен, что клад не был вынут раньше?

Тоня перевела вопрос.

– Ни за что в этом мире нельзя поручиться. Сразу после Оливского мира он еще лежал в земле. Если бы его откопали, то дочь фон Нейланда получила бы завещание, и не случилось бы судебных процессов. А вот если его нашли в восемнадцатом веке, когда тут опять шведы со всеми воевали, или в девятнадцатом, когда в Курляндии побывали наполеоновские войска, или в Первую мировую, или во Вторую мировую, – ну, тогда, вы понимаете… Тогда я напрасно кучу денег потратил. Холера это, а не клад! – таким выводом завершил свою речь Тадек, причем уже не по-английски, а по-польски. Но его все поняли.

– Риск – благородное дело, – заметил Хинценберг. – А тому, кто найдет клад, наверняка причитается какой-то процент. Даже если его поделить на четыре части, этот процент…

– А как? – спросил Полищук. – Не хотелось бы просить у Айвара машину для такой цели. Да все машины у ребят, кажется, в разгоне.

Тадек как-то догадался, о чем они говорят. Попросив Тоню перевести, он внес свой вклад в авантюру:

– Во-первых, не четыре, а пять. Влад тоже искал клад, он даже погиб из-за этого проклятого клада, но осталась жена. Во-вторых, а на что моя красавица?

Так он называл огромный джип цвета пепельно-серый металлик.

– Значит, завтра утром, – подвел итог антиквар. – Наши номера в «Метрополе», наверное, уже сдали, но возьмем другие, попроще. И, Сергей, вам тоже не мешало бы выспаться на нормальной постели.

Полищук пошел за своей дорожной сумкой, стоявшей в каком-то закоулке полицейского управления. Тадека отправили к машине. Тоня и Хинценберг остались одни.

– А что еще сказали эти два господина, которые улетели в Канаду? – спросила Тоня. – Они хотя бы извинились за то, что сбежали от меня?

– Нет, деточка, к сожалению, не извинились. И давай больше не будем об этом. Ты ведь догадываешься, что они найдут не только Тирумса, но и Вецозолса? Они всерьез взялись за это дело. Деловые люди… и пойдут до конца… Им-то легко! – вдруг воскликнул антиквар. – У них-то все просто! У них нет каши в голове, как у меня.

– Господин Хинценберг!..

– Деточка, я бизнесмен. Я латышский бизнесмен. Ты знаешь, я в своем бизнесе ошибаюсь очень редко. Тут у меня с головой все в порядке. И я не интересуюсь политикой. Но у меня были два брата, Рудольф и Ян. Два хороших латышских парня. У меня могли быть племянники – замечательные латышские детишки. Но моих братьев предали такие же латыши. Их нет, я не знаю, где они похоронены, а на старости лет это очень важно. И моих родителей предали латыши. А теперь предателей и убийц считают героями, и я этого не могу понять. Неужели я единственный живой латыш, чьих родных убили другие латыши, теперешние герои? У меня когнитивный диссонанс, деточка. Я понимаю, что исторической справедливости нет и быть не может. Но у меня были два брата… и получается, что Вецозолс и Тирумс – герои?.. Меня вырастил Анисимов. Он был хозяйственником, строителем. Я могу пройти с тобой по городу и показать дома, которые он строил. Дом колхозника… теперь это Академия наук… А мне говорят, что он оккупант. Когнитивный диссонанс. Я не знаю, что это такое, но это именно оно. В пятидесятом, кажется, году сестра нашла нашего дядю, он служил в сорок третьей латышской стрелковой дивизии, но после войны поселился в Латгалии. Значит, и мой дядя Ансис – оккупант? Но знаешь, что меня утешает?

– Что, господин Хинценберг?

– Эх… у каждого свой маленький бизнес, деточка… При советской власти очень заботились о красных латышских стрелках – тех, которые остались живы. И я знал одного человека, он работал в музее красных латышских стрелков, где они собирались. Однажды он мне сказал: чудеса, да и только, их с каждым годом все больше, еще десять лет – и в Латвии окажется столько же стрелков, сколько было в начале Первой мировой, а их тогда насчитывалось чуть больше десяти тысяч. Они размножаются почкованием? Или прорастают из земли, как грибы? И вот я думаю – может, и с легионерами теперь та же история? И у них свой маленький бизнес? Может, на самом деле убийцы уже давно лежат в земле? И те, кто окружили партизанский отряд, и те, кто охраняли Саласпилс? Может ведь быть такое чудо?

– Наверное, может, – ответила Тоня.

Курляндия, 1658 год

Кнаге в смутном состоянии души вернулся на мельницу, где у него лежали кое-какие пожитки, думал сразу оттуда убраться – но не выдержал и завалился спать в сарае. Проснулся он ближе к полудню.

Мельничиха сильно беспокоилась о муже и посылала детей следить за усадьбой.

– Их еще не повезли в Гольдинген, – сказала она. – Но с самого утра туда поскакали двое конных. Мой Петер проводил их чуть ли не до старого городища, залез наверх и видел, как они ускакали на север. До Гольдингена две немецкие мили, туда и пешком можно быстро дойти. А потом они вернулись, и в усадьбе какая-то суета… Ох, не к добру, не к добру!

– Мало ли какие у шведов дела, – рассеянно отвечал Кнаге. У него были заботы поважнее – дойти до Фрауэнбурга и благополучно оттуда уйти с вещами. Но куда – он не мог решить. В Либаву? Так вряд ли торговые суда причаливают каждый день – война все-таки. Пешком в Польшу? Опять же – война. И как в дороге заработать на пропитание – неизвестно. Погнавшись за богатой невестой, мазила попал в большую беду…

И где та невеста? Помнит ли о женихе? Или выкинула его из души, чтобы ничто не напоминало о неудаче?

Место на липе занимал младший из мальчишек, пятилетний Бренцис – так местные жители сократили звучное имя «Лаврентиус». Вдруг он закричал оттуда.

– Что? Что такое? – спросила мать-мельничиха.

– Они уезжают из усадьбы!

Действительно, шведы во главе с офицером попарно выезжали из ворот. Направились они, как объяснила мельничиха, в сторону Туккума. Мельника и парней с собой не вели – и мельничиха вдруг поняла, что их уже нет в живых. Она разрыдалась.

Живописцу дела не было до шведских маневров. Он мечтал оказаться где-нибудь подальше от Шнепельна – миль за тысячу. Но взволнованная мельничиха вцепилась в его рукав, умоляя вместе с ней идти в усадьбу, помочь похоронить мужа. Он не сумел выругать ее, отцепиться и убежать. Пришлось идти.