– Ну вот, – сказала невеста. – Теперь откладывай три и девяносто три сотых дюйма. А не четыре! Даже разница в толщину волоса имеет значение!

Новое место оказалось в двадцати шагах от березы. Пошли копать туда. Место было возле самой тропинки – то есть уж с одной-то стороны оно было ограничено утоптанной и нетронутой землей. Карл-Вильгельм с Вайсбергом разрыли обочину, Кнаге им светил.

Никаких следов клада не обнаружили.

– Что же это значит? – спросила Клара-Иоганна. – У нас в руках и картина, и ключ к ней. И ничего не получается. В чем дело?

Оказалось, Вайсберг как-то имел дело с художником.

– Этот дармоед взялся нарисовать семейный портрет бургомистра Тизенгаузена. Нужно было срисовать с хорошей, красивой картины. Он сделал свою картину мрачнее преисподней, а потом разругался с Тизенгаузеном. Тот купил прекрасную раму, но эта рама была чуть больше необходимого, и дармоеду пришлось пририсовывать с краев холста стены и потолок. Может, тут – такая же беда? – спросил он. – И потому мы не с нужного места откладываем эти дюймы?

Кнаге ахнул.

– Ну, мой любимый, говори правду! – приказала Клара-Иоганна.

– Я не виноват! Фон Альшванг приказал сделать копию – я сделал! – как можно убедительнее заговорил Кнаге. – Он сам принес холсты, отличные холсты! И он сам принес откуда-то рамы! Я должен был сообразовываться с размером рамы! Поэтому вид из окна спальни фон Нейланда получился шире и выше! Вайсберг прав – я расширял с боков! Я же не знал, в чем дело! Если бы сказали – делай в точности!.. А не сказали, да еще рамы принесли!..

– Намного расширил? – спросила невеста.

Кнаге попытался показать пальцами размер.

– Я же три картины копировал, и каждую должен был приспособить к рамам… вот столько примерно…

– Болван! Скотина! – воскликнула Клара-Иоганна. – Из-за тебя все рухнуло, из-за тебя! Разница, может, в полдюйма, в ничтожные полдюйма! А на деле – это разница в четверть мили, и имеет значение сотая доля дюйма! Будь ты проклят, чертов мазила! Пропади все пропадом!

Она разорвала письмо фон Нейланда, бросила в бесполезную яму и быстро пошла прочь.

Вайсберг с Вильгельмом-Карлом переглянулись, кое-как закидали яму и побежали следом за Кларой-Иоганной.

На Кнаге никто даже не посмотрел.

Он уселся прямо на тропинку и тяжко вздохнул. Невеста была права – все рухнуло. И она теперь не захочет выходить замуж за человека, который разрушил ее мечту о настоящем богатстве.

Нужно было забрать во Фрауэнбурге свое имущество и убираться прочь. Прав был фон Нейланд, велевший идти в Либаву и плыть в Любек, прав, ох как прав!

Теперь оставалось только сожалеть о невозможном.

Курляндия, наши дни

Нетерпение было так велико, что Полищук и Хинценберг не усидели в кафе – они пошли ждать пепельно-серый польский джип у полицейского управления. Тоня была вынуждена стоять там с ними и слушай какие-то полицейские байки, которыми следователь развлекал антиквара.

Наконец джип с польским номером появился.

Он так полз по Лиепайской, что буквально кричал всем и каждому: панове, я не хочу в полицию, я ее боюсь!

Полищук подбежал к остановившемуся джипу. Правая дверца открылась, вышел немолодой мужчина, которому следовало бы побриться недели две назад и не зарастать седой щетиной, сказал Полищуку несколько слов, и Тоня увидела – ему удалось удивить следователя.

– Тонечка! – позвал Полищук. – Без вас не обойтись. Поляк, который за рулем, не говорит по-русски, а по-латышски – тем более.

– Но я не знаю польского.

– Вы знаете английский.

Покинув водительское место, вышел на улицу и предстал перед Тоней мужчина, который мог любую женщину ввергнуть в комплекс неполноценности: он был фантастически красив. Разве что слегка полноват, самую чуточку именно так, как нравится худощавым девушкам, вроде Тони. А лицо было правильное, гладкое, загорелое, белозубое, темноглазое – лицо благополучного тридцатилетнего мужчины, только очень напуганного.

– Я знаю, что мы совершили правонарушение, и я готов заплатить штраф! – первым делом заявил он, а Тоня перевела.

– И о штрафе тоже поговорим, – ответил Полищук. – Следуйте за мной.

– Я в этом деле вообше ни при чем, – сказал по-латышски седобородый мужчина. – Я здешний, я им подрядился помогать, землю копать, продукты доставать. Я только исполнитель.

– И с исполнителем поговорим.

Оставив седобородого в коридоре под присмотром антиквара, Полищук завел поляка в маленький кабинет и пригласил туда Тоню.

– Итак, ваше имя?

– Тадеуш Яблонский.

– Год рождения, местожительство, гражданство?

Поляк ответил на все анкетные вопросы. Отвечая, он настолько освоился, что даже стал кокетничать с Тоней.

– Не говорите мне «мистер Яблонский», – попросил он. – От такого обращения мне становится не по себе.

– А как же иначе, мистер Яблонский?

– Можно – просто Тадеуш. Можно – Тадек.

Полищук знал английский, но в разумных пределах. Он понял, о чем речь, и усмехнулся.

– Зови хоть горшком, только в печку не ставь, – сказал он Тоне. – По-моему, он уже не в том возрасте, чтобы называть себя Тадеком.

– Ему виднее, – отрубила Тоня. Странным образом чуть ли не все, что говорил Полищук, вызывало у нее желание противоречить – очень неожиданное для нее желание.

Перешли к поискам клада.

Новое поколение поляков выбрало английский язык, и по-английски Тадек трещал очень быстро и правильно. Тоня едва успевала переводить.

– Как к вам попала картина? – спросил Полищук.

– Да забирайте вы эту картину! Я уже не рад, что с ней связался, – ответил Тадек. – Лучше бы я ее не находил! Холера это, а не картина! Хоть бы она сгорела, а не сбивала с толку порядочных людей!

– Как к вам попала картина? – повторил Полищук.

– Я нашел ее в частной коллекции.

– А ключ к картине к вам как попал?

– Вот! Вот с этого и нужно начинать! – воскликнул Тадек. – Я должен был сразу сказать Владу – иди ты с этими своими бумажками к черту. С лестницы должен был его спустить. Он сбил меня с толку. В полицию должен был его отвести!

– За что? – выслушав перевод, спросил Полищук.

– За то, что подсовывает добрым людям какие-то ворованные бумажки!

Понемногу поляк рассказал, более или менее связно, такую историю.

Будучи в Лиепае по делам какого-то общества польской культуры, Тадеуш Яблонский познакомился с латвийским поляком Владимиром Вишневским. Они вместе пили, потом оказались на квартире у каких-то веселых сестричек, потом пан Влодзимеж поехал к пану Тадеушу в Варшаву, там тоже пили, тоже ходили в гости к жизнерадостным паненкам, словом, образовалась ни к чему не обязывающая и очень приятная дружба.