Но разговор не клеился.

Мы смотрели друг на друга и улыбались.

— Когда я сегодня утром проснулся, мне и в голову не пришло бы, — сказал я, — что вечером сюда приедешь ты.

— Мне тоже, — призналась она.

Над холмом пролетел самолет, и дом будто бы задрожал.

— Низко пролетел, — сказал я.

— Да, — она встала. — Я сейчас вернусь.

Я закурил, откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Вернувшись, она остановилась перед дверью в сад. Я поднялся, подошел к ней и, встав позади, бережно обнял ее за талию. Она положила руки на мои.

— Красиво здесь, — сказала она.

Внизу текла река, блестящая и черная, она вышла из берегов и залила футбольное поле, так что над водой остались лишь грубо сколоченные ворота. Над долиной сгустились сумерки. В домах на той стороне загорелся свет. По стеклу перед нами стекали капли.

— Да, это точно. — Я развернулся и прошел в гостиную.

У нее есть парень, она верующая, а я — лишь хороший друг.

Она уселась в плетеное кресло, убрала со лба челку и поднесла к губам чашку с остывшим чаем. Губы — вот что в ней, наверное, было самым красивым, они мягко изгибались, а верхняя чуть выступала, словно не желая повиноваться остальным чертам, правильным и чистым. Впрочем, возможно, что и глаза, которые иногда казались мне желтыми, потому что в лице ее сквозило нечто кошачье, хотя я, разумеется, ошибался: глаза у нее были серо-зелеными.

— Уже поздно, — сказала она.

— Но ты же не торопишься? — спросил я.

— Вообще-то нет, — ответила она. — У меня завтра никаких особых дел нет. А у тебя?

— Нет.

— А когда твоя мама возвращается?

«Твоя мама» — так могла сказать только Ханна, в ней словно еще сидели остатки детства, словно оно не успело из нее окончательно выветриться.

Я улыбнулся.

— Твоя мама? Ты так говоришь, как будто мне десять лет.

— Ну ладно, твоя мать! — поправилась она.

— Она только завтра вечером вернется. А что?

— Да я вот думаю, может, переночевать у тебя? Я в темноте водить не люблю.

— А что, тебе можно?

— Что — можно?

— Переночевать тут?

— А почему нет?

— Во-первых, у тебя парень есть.

— Уже нет.

— Что? Это правда? Почему же ты ничего не сказала?

— А я тебе, друг мой, не все рассказываю, — она засмеялась.

— Но я-то тебе обо всем говорю!

— Это верно. Но то, что мы расстались, тебя не касается.

— Еще как касается! Как раз меня это и касается! — не отставал я.

Она покачала головой.

— Нет? — спросил я.

— Нет, — ответила она.

Это «нет» предназначалось мне, иначе не истолкуешь. С другой стороны, я уже давно от нее отступился. Прошло много месяцев с тех пор, как она перестала занимать все мои мысли.

Она поджала ноги, и кресло скрипнуло.

Ханна мне нравилась. И мне нравилось, что она здесь, в нашем старом доме. Что мне еще надо?

Мы просидели так еще час, пока темнота за окном не сделалась непроницаемой и в стекле не осталось ничего, кроме отражения гостиной.

— Совсем поздно уже, — сказал я. — Ты где спать будешь?

— Не знаю, — протянула она. — Может, в твоей комнате? — она улыбнулась. — Я в незнакомых домах одна не люблю спать, — сказала она, — особенно тут. Вы же почти в лесу живете!

— Ладно, — согласился я. — Принесу матрас.

Я взял матрас с кровати Ингве и положил его на полу рядом со своей кроватью. Принес одеяло, подушку, простыню и пододеяльник и заправил постель, пока Ханна чистила внизу, в ванной, зубы.

В комнату она вошла в трусах и футболке.

У меня перехватило горло.

Под футболкой так отчетливо вырисовывалась грудь, что я не знал, куда девать взгляд.

— Ну вот, — сказала она, — я готова. А ты что, зубы чистить не будешь?

— Буду, — я старался смотреть ей в глаза. — Сейчас пойду.

Когда я вернулся, Ханна сидела за письменным столом и смотрела на фотографии, которые прислал мне Ингве. Фотографии были черно-белыми, и на некоторых я натужно позировал.

— Смотри, как ты хорошо тут вышел! — она показала мне один из снимков.

Я фыркнул.

— Ну что, ложимся? — спросил я.

Она встала, и кожа у меня покрылась мурашками.

Ее голые ноги.

Ее маленькие голые ступни.

Ее ладная грудь под тонкой футболкой.

Ханна улеглась на матрас на полу, а я — на кровати рядом. Подтянув одеяло к самому подбородку, она улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ. Мы немного поболтали. Она встала и пододвинула матрас ближе, под мою кровать.

Я подумал, что мог бы лечь к ней. Прижаться к ней. Гладить ей грудь, гладить ей ноги, гладить ей спину.

Но она была верующей. И совершенно невинной. Она не знала себя, не знала, как она сама устроена, иногда задавала совершенно удивительные вопросы — это качество я и любил в ней, и оно же меня останавливало.

— Спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — ответила она.

Мы лежали неподвижно, и в темноте слышно было лишь наше дыхание.

— Ты спишь? — чуть погодя спросила она.

— Нет, — проговорил я.

— Не погладишь меня по спине? Это так приятно.

— Давай, — ответил я.

Ханна откинула в сторону одеяло и подтянула вверх футболку, оголив спину. Я сглотнул и принялся водить ладонью ей по спине — вперед и назад, вперед и назад.

— Ох, как же чудесно, — сказала она.

Не знаю, сколько я ее гладил, может, пару минут, но не больше — иначе сошел бы с ума.

— Ну как, теперь заснешь? — я убрал руку.

— Да, — она опустила футболку. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказал я.

На следующее утро она уехала, а я весь день лежал на диване и читал, а вечером мы с мамой ели пиццу и смотрели телевизор. Посадив на колени кота и поставив перед собой чашку с кофе, мама сидела перед телевизором. Я в одиночку съел почти целую пиццу, закинул ноги на стол и со стаканом колы в руках смотрел «Альберта и Херберта», совершенно бессмысленный шведский сериал, скорее всего, мама тоже так считала, но, когда тебя уже затянуло, непросто бывает собраться с силами и оторваться от экрана.

Ханна заполнила меня, словно пустое корыто. Я думал о ней весь день. Я давно отступился от нее: быть с ней вместе нам не суждено. Но теперь карусель — ржавая и старая, а когда-то блестящая и сверкающая — закрутилась снова.