На следующий день он собрался навестить бабушку с дедушкой — папиных родителей, которых не видел с лета, и я поехал с ним.

Увидев нас на крыльце, бабушка просияла. Мы вошли, и, услышав, что дедушка на работе, Ингве, недолго думая, уселся в его кресло. В присутствии Ингве разговор с бабушкой получался не таким однообразным, как в те дни, когда я приходил к ним один. Ингве намного лучше освоил принятую в этой семье манеру вести беседу. Он шутил, веселил бабушку и дурачился так, как у меня ни за что не получилось бы, даже тренируйся я лет сто.

Внезапно, когда ничто не предвещало, бабушка посмотрела на Ингве и спросила, потратил ли он деньги на что-нибудь приятное.

— Какие деньги? — удивился он.

Я покраснел, как рак.

— Ну как же, которые мы тебе подарили, — ответила бабушка.

— Да я не видел никаких денег, — сказал Ингве.

— Я про них забыл… — признался я. — Простите.

Бабушка смотрела на меня так, будто не верила собственным ушам.

— Ты их не отдал? — спросила она.

— Мне очень стыдно. Я забыл.

— Ты их потратил?

— Да, но я же в долг, я собирался отдать из своих денег, но совершенно из головы вылетело.

Она встала и вышла.

Ингве вопросительно посмотрел на меня.

— Нам с тобой подарили по сто крон, — сказал я, — но я забыл их тебе передать. Я тебе потом отдам.

Вернулась бабушка со стокроновой банкнотой в руках. Она протянула деньги Ингве.

— Вот, — сказала она. — И чтобы разговора больше об этом не было.

Под Новый год у Ингве с Кристин и правда начался роман. Я стал его свидетелем. Сперва, когда они только увиделись, она, склонив голову, посмотрела на него и улыбнулась, а он, похоже, искренне смутившись, что-то ей сказал. Я рассмеялся про себя. Он и впрямь влюбился! Потом они друг с дружкой не разговаривали, но время от времени переглядывались.

Получилось так, что они сидели по разные стороны длинного стола. Ингве болтал с Трунном, а она — с кем-то из своих друзей.

Порой они поглядывали друг на друга.

И продолжали болтать.

Затем Ингве встал, сходил куда-то, вернулся и, сев на прежнее место, продолжил болтать с Трунном. Одновременно он достал лист бумаги и ручку и что-то написал.

А после протянул ей этот листок!

Кристин посмотрела на Ингве, потом на листок. Прочла написанное. Снова посмотрела на Ингве и, сжав большой и указательный пальцы, взмахнула в воздухе рукой, словно выводя буквы. Ингве протянул ей ручку.

Она написала что-то на бумаге и вернула листок Ингве. Прочитав, он встал и подошел к Кристин, и они погрузились в беседу, словно в комнате кроме них никого и не было, а когда я посмотрел на них в следующий раз, они целовались. Ему удалось!

После того вечера для него существовала лишь Кристин. На второй день нового года Ингве уехал в Берген, и дом без него опустел, но лишь на день или два, потом я привык, и жизнь продолжалась, как и прежде, с небольшими отклонениями в ту или иную сторону, со всеми непредсказуемыми событиями, наполняющими любую жизнь, одни из которых ведут к запертой двери или в пустую комнату, а другие разворачиваются во всю свою мощь лишь много лет спустя.

Мы с Эспеном устроились на местное радио. Наша программа выходила раз в неделю — мы ставили свою любимую музыку и разговаривали о ней. Я убеждал всех знакомых слушать нас, и многие из них действительно следовали моему совету. Довольно часто в школе или автобусе кто-нибудь комментировал наши слова или пластинки, которые мы ставили. «Радио 1» было маленькой радиостанцией, а «Нюэ Сёрланне» — некрупной газетой, но благодаря им у меня появилось чувство, будто я куда-то двигаюсь.

Работа на радио заставляла меня оставаться после уроков в городе. Возвращаться домой, чтобы потом опять ехать в город, смысла не было, и в то время у меня вошло в привычку заходить к бабушке с дедушкой. Проголодавшись, я больше полагался на них, а не на папу, и к тому же, приходя к папе, я никогда не знал, готов он меня принять или я ему в тягость.

Однажды, поужинав у бабушки с дедушкой, я пошел на радио, где мы с Эспеном обсудили программу и сделали трансляцию, потом сел на автобус и слушал музыку на всем долгом пути домой, включая последний километр, и настолько ушел в себя, что едва замечал одетый в белое мир вокруг; добравшись до дома, снял наушники, открыл дверь, разулся, повесил куртку и заглянул на кухню, чтобы перекусить.

Мама смотрела телевизор на втором этаже. Услышав меня, она выключила его и спустилась вниз.

— Ты нас слушала? — спросил я.

— Да, — ответила она.

— Нас так смех разобрал — это неловко вышло, или ничего?

— Нет, просто забавно. Но знаешь, пока тебя не было, бабушка звонила.

— И что?

— Разговор, к сожалению, получился неприятный. Она сказала… Она попросила, чтобы ты больше не приходил. Сказала, что ты вечно голодный, что ты неряшливый и вечно клянчишь у них деньги.

— Что?.. — переспросил я.

— Да, — кивнула мама. — Она сказала, что заботиться о тебе должна я, а не они. Это мое дело. И они не хотят, чтобы ты туда приходил.

Я заплакал. Сдержаться я не смог — с такой силой нахлынули слезы. Я отвернулся от мамы, лицо у меня глупо перекосило, я закрыл его руками и, сам того не желая, зарыдал.

Достав из шкафа кастрюлю, я налил туда воду.

— Ты тут ни при чем, — успокоила меня мама, — ты же понимаешь. Это из-за меня. Это они меня хотят уязвить.

Я поставил кастрюлю на плиту. Слезы застилали глаза, и я опять поднес руку к лицу и опустил голову. И снова громко всхлипнул.

Она ошибалась, я это знал, дело было во мне. Я же был там, видел, как они молчат, как им неловко, я это кожей ощущал, и в какой-то мере их понимал.

Но я ничего не сказал, лицо перестало корчиться, я несколько раз глубоко вздохнул и вытер рукавом свитера глаза. Опустился на стул. Мама садиться не стала.

— Я ужасно зла, — сказала она. — Я, по-моему, никогда еще так не злилась. Ты их внук. И тебе сейчас трудно. Они обязаны тебя поддержать. Несмотря ни на что.

— Мне не трудно, — возразил я. — Все у меня отлично.

— Вокруг тебя почти никого нет. И те немногие, кто у тебя остался, не имеют права от тебя отворачиваться.

— Все у меня отлично, — повторил я, — не бери в голову. Я и без них прекрасно обойдусь.

— Тут я согласна, — сказала мама. — Но они отталкивают собственного внука! Подумать только! Неудивительно, что твой отец с ними так мучается.

— А ты не думаешь, что это его рук дело? — спросил я.

Мама посмотрела на меня. На моей памяти она еще ни разу так не сердилась. Глаза у нее метали молнии.