еду. Идет благотворительный обед. Выстраивается длинная очередь. В основном негры. Вашингтон — город больше чем на семьдесят процентов черный.

К нам подходит какой-то пожилой человек, на хорошем русском языке объясняет, что сам он белорус, но большую часть жизни прожил на Украине. Ему лет за шестьдесят, шепелявит, передних зубов нет, невысокий, складный, розовощекий, улыбчивый, аккуратно, даже модно одет, на нем потертый, но чистый светлый плащ. Поговорили о том-сем, расспрашивает о Москве. О себе сказал только, что в Америку приехал поздно, после сорока здесь делать нечего, если ты, конечно, не гений. А он не гений, простой рабочий.

— Но как вам удается?

— Что? — спросил он.

— Ну… такой внешний вид… такая чистоплотность?

Тут наш новый знакомый довольно усмехнулся.

— Уметь надо, — ответил он. — Переночую где-нибудь в подъезде, я ночлежек не люблю, и иду с утра пить кофе в «Макдональдс», четвертаки у меня всегда есть, люди Христа ради подают. Потом пешком в Библиотеку конгресса. Там сразу в туалет ныряю, умываюсь, бреюсь, чищу зубы, ногти. И уж после этого — в читальный зал.

— И что вы читаете?

— Не догадываетесь? Кого я могу читать в моем положении? Ну, догадайтесь, это так просто! Конечно, Достоевского.

— Только Достоевского?

— В основном — да. Во всяком случае только русскую литературу. Достоевского я открыл для себя уже в Америке.

— И на каком языке вы читаете?

— На русском, конечно. Волнуюсь, правда: в библиотеки перестают пускать бродяг. Законы против нас принимают… Но разве я похож на бродягу? Правда, нет?

— Нет, — согласились мы.

— А все почему? Потому что я хитрый. Приспособился. Лет пять как приспособился, вначале было трудно. Я уж теперь все знаю. Знаю, где спокойней переночевать, знаю по каким часам где можно получить еду, знаю, что оставаться на зиму в Вашингтоне или Нью-Йорке мне, например, с моим здоровьем нельзя, замерзну. Поэтому каждый год пробираюсь в Калифорнию. Там тепло, только уж очень много нас там скапливается.

— Но там, кажется, более сурово с библиотеками? — спрашиваем мы.

— Да, законы о бездомных там похуже здешних, но я и там приспособился. Мне бы вот зубы вставить, никто б не догадался, кто я такой.

— А где ваша семья?

— Как где? — удивился он. — Я же сказал, на Украине. Бросила она меня, перебрался я в Югославию. Потом вот сюда прибыл. Ну я пошел, до свиданья, — неожиданно оборвал он себя. — Вы бываете в Библиотеке конгресса? Тогда до встречи. Но через месяц вы меня там не найдете, буду двигаться в Калифорнию. А так — в славянском отделе, договорились? Я там на самом виду сижу, сразу увидите. Хочу ли домой? Да куда мне в таком виде? Здесь придется помирать, я человек неудачливый, а там жена, дети взрослые… Зачем?..

Он запахнул плащ, надвинул на глаза кепочку и медленно, чинно направился к очереди, где стояли люди в ожидании порции индейки с брусникой… Настроение у него было, похоже, хорошее.

3

Но вернемся на Кони-Айленд, где в любую погоду, в жару и в холод стоят со своими тележками с сосисками наши бывшие соотечественники и — в ущерб своему бизнесу — вспоминают родные места. Факт, отраженный в известном фильме «Москва на Гудзоне».

Пять минут на машине от Кони-Айленда, два-три поворота, и мы въезжаем на главную улицу Брайтон Бича — Брайтон Бич-авеню. Собственно, это единственная центральная улица этого района — мейн-стрит. Улица темная, небо над ней закрыто ржавым плетением надземки, наверху, над головами прохожих, проносятся буйно разрисованные вагоны нью-йоркского метро. Когда-то, в 20-е годы, метро выныривало на поверхность и гремело на уровне третьих этажей во многих промышленных городах Америки. (Помните Маяковского — «Всю ночь элевейтеров гул»?) Теперь почти везде эти линии разобраны, остались куски в Чикаго и Нью-Йорке, где без общественного транспорта, хотят этого или не хотят очередные мэры городов, все равно не обойтись.

Главная улица, темная, грохочущая сверху, недлинная, с разбитыми узкими тротуарами. На них в' последние годы вынесли свой товар вездесущие корейцы, основные розничные торговцы овощами в Нью-Йорке. Толпы народа. Говорят только по-русски. Рестораны, бакалейные лавки, магазин «Интернэшнл фуд», надписи на трех языках: «говорим по-русски» «разумей по-польску» «элхабло эспаньол».

Неподалеку от магазина торгуют пирожками. Старый-старый человек сидит под выцветшим зонтом у косо написанного объявления: «Хот пирожок». А дальше уточняется:

«черри» (вишня)

«мит» (мясо)

«каббадж» (капуста)

«потейто» (картошка)

«чебурек».

Пироги огромные, жирные, вкусные, то ли завтрак, то ли, если хотите, обед. К старику выстроилась очередь.

Папа спрашивает мальчишку по-русски:

— С картошкой, Энди?

— Йя! — совсем по-американски отвечает мальчик.

После пирожков магазин «Интернэшнл фуд». Цены высокие. Справа от прилавка — мясо, колбасы. Очередь. Но почему очередь? И почему она почти не движется? А потому, что все время подходят покупатели «слева», знакомые продавцов. Да, уезжая за границу, люди увозят с собой весь багаж: не только пожитки и мебель, но и привычки и нравы — и пренебрежительная медлительность продавщиц, и невнимание к «чужим», и обслуживание своих по блату, и попутные разговоры с выяснениями текущих событий.

…— Где пропадал?

— Будто не знаешь…

— Слыхали… Тебе мясо на поминки?

— Да нет, уже похоронили.

— Значит, на девятый день. Так-так…

Очередь терпеливо ждет. Покупатель отходит.

— И мне от этого куска.

— Сколько?

— Ну фунт…

— Кончилось у меня это мясо.

— Что, оно у вас только для знакомых?

— Да, а что? И у человека несчастье! Бессердечный какой!

Невероятно услышать в Америке подобную беседу: продавец и покупатель друг с другом не разговаривают вообще. Отношения полностью обезличены. Какие вопросы, кому?

На втором этаже кондитерский отдел. Снова очередь. Возле прилавка две молодые женщины.

— И «Мишек», — говорит беленькая, высокая, худая женщина.

— Каких вам?

— Наших, советских.

— Но советские стоят дороже.

— Нет, мне советских.

— Сколько?

— Сто грамм.

— До чего жадная! Сто грамм! — подначивает продавщица.

— Я не жадная, а экономная, — робко защищается блондинка.

— Экономная, а конфеты ей подавай из Союза.

— Да, я люблю.

— Это вы не конфеты, это вы Союз любите… Если вы так любите Союз, могу отвесить фунт!

— Мне так много не надо, — пугается блондинка.

— Видите, какая у нее любовь, хоть попробовать, да и Союз вспомнить. Что, не так?

Блондинка молчит.

— Что вы хорошего там видели? Ничего! Голь-моль.

Блондинка вот-вот заплачет. Очередь стоит, подает реплики. Наконец раздается голос начальницы, продающей за соседним прилавком торты «Наполеон» и пирожные эклеры.

— Девочки, что такое? Успокойтесь, девочки.

Блондинка хватает свой пакет и, стуча немодными каблуками, быстро уходит.

— Соки, соки, покупайте соки! Вчера прибыли из Союза! — снова подает голос начальница. — Натуральный виноградный сок.

Мы