Это умело используют владельцы галерей. Естественно, попадаются и настоящие ценители, такие, как Меллон, подаривший часть своей огромной коллекции Национальной галерее в Вашингтоне, такие, как покойный Флик. Маленький музей его имени на 5-й авеню, завещанный им городу, — это собрание шедевров. В музей входишь, как в учебник истории искусств: все картины хорошо знакомы по репродукциям.

…В «Сотбис» всегда толчется немало народу. Но никогда я не видел людей, входивших в его двери просто так, с улицы — поглазеть, полюбопытствовать. У подъезда как бы установлен невидимый опознавательный знак, который американцами прочитывается молниеносно: только для определенного круга, куда ты не вхож. И человек не входит, впрочем, не чувствуя себя особенно ущемленным.

«Сотбис» — место, куда не заглядывают жильцы нашего дома: люди, казалось бы, небедные, но зарабатывающие в основном деньги своим трудом, своей высокой квалификацией. «Сотбис» не для них. А мелочишку покупать непрестижно. Тогда зачем заходить? Может быть, только техасец с сорокового этажа осилил бы некоторые из цен «Сотбис». Но, похоже, он пока не втянулся в светскую жизнь Большого Города, до искусства пока не дорос. Только однажды я видел его стоящим возле той площадки, где обычно выставляется Генри Мур.

На этот раз на месте Генри Мура были выставлены два «мерседеса», один модели 1932-го, второй — 1934 года. Желтые, с высокими кабинами, необыкновенно красивые, настоящее ретро! — они были в отличие от беззащитного Генри Мура огорожены веревочкой. К ним стояла длинная очередь. Люди терпеливо ждали. С краю стоял наш техасец со сворой собак и счастливо улыбался — это зрелище ему нравилось. В очереди теснились и мужчины и женщины.

Была ли среди них Зинаида Михайловна? Сомневаюсь. Автомобиль — американская любовь, а она русская, попала в Америку поздно.

«Мерседесы» исчезли со смотровой площадки гораздо быстрее, чем статуи Генри Мура.'Кто-то их купил, кто-то будет ездить на них, а кто-то останавливаться и долго глядеть вслед.

Помню, однажды мы возвращались на машине в Нью-Йорк из старого городка Патерсон. Сейчас это тихий, сонный городишко со множеством зеленных лавок. В 20-е годы Патерсон гремел забастовками, здесь выступали вожди американского рабочего движения, здесь были сильные профсоюзы, здесь лилась кровь. Никаких следов истории в Патерсоне нет.

Уже на подъезде к Нью-Йорку мы попали в пробку. Был час «пик». Рядом с нами остановилась кавалькада вот таких же «мерседесов» 20—30-х годов. В них сидели мужчины во фраках и женщины в вечерних туалетах. На машинах были номера Патерсона.

«Большие деньги, — сказал нам усталый контролер в будке, где принимают плату за проезд через мосты. — Большие деньги из Патерсона едут веселиться в Нью-Йорк».

Может быть, эти музейные «мерседесы» были проданы «большим деньгам» на аукционе «Сотбис»? У нас на углу? Вполне вероятно. Только зачем Зинаиде Михайловне ходить на этот угол? Незачем.

А может, она, как и наш знакомый чех, как и многие другие наши соседи, к лицам которых мы давно пригляделись, тоже сидит по вечерам на крылечке? И я каждый день прохожу мимо, не зная, что она — это она.

А она каждый день провожает меня взглядом…

— Зинаида Михайловна, — говорю я в телефонную трубку, — знаете, сколько мы уже говорим? Скоро два часа. Давайте лучше встретимся.

— Ну уж нет, это в мои планы не входит.

— А мы с женой приглашаем вас в гости.

— А чего мне к вам ходить-то? К себе б позвала, да стесняюсь. Комната у меня одна, в ней ванная стоит за перегородкой и холодильник. Вот и все. Нет, не буду я вас звать. Пригласишь советских к себе, а вы и распишете: в нищете, дескать, предатели родины живут. А я вовсе не предатель, я жертва. И вообще… Зачем мне это на старости лет?

— Ничего я расписывать не буду.

— Может, и не распишете, может, вы и порядочный окажетесь. Вы меня тоже поймите. У меня дочь, муж у нее американец. Дети у них растут. Где живут? Во Флашинге. Зачем это им, советские? Вдруг снова против России дела повернутся? Мне-то что. А им и припомнят, за мамочку. Я уж тихо доживу ради детей, без приключений. Вот только поговорить с советскими тянет. — Она помолчала. — Жизнь прошла… И чего меня к вам тянет, сама не пойму. Вернуться все мечтала, когда молодая была, при Сталине. А как при нем вернешься? Страшно…

— Зинаида Михайловна, а может, вы свой номер телефона мне дадите?

— Ни за что!

— Тогда, может, сами нам позвоните? Зайдете когда-нибудь, всего-то пять минут расстояние.

— Не знаю, — расстроилась Зинаида Михайловна. — Может, и позвоню, я и половины из своей жизни не рассказала…

Больше она не позвонила.

Брайтон Бич и вокруг него

Здесь живет средний класс.

1

Гаснет свет, начинается фильм.

— Это Янковский, — раздается громкий басовитый старушечий голос. — Как постарел!

— Shut up! Заткнитесь! — вмешивается кто-то из американцев.

— Сам заткнись, — отвечают голосу из темноты по-русски.

— Да, это Янковский, — дребезжащим голосом подтверждает невидимый старик. — Он постарел.

В зале свист, топают ногами.

— Почему они свистят? — снова так же громко по-русски спрашивает старик.

— Им нравится наш Янковский, — объясняет басом старуха. — Американцы свистят, когда им нравится.

— Все у них наоборот, — это старик.

— Shut up! Заткнитесь! — не унимаются американцы в зале.

— Замолчите, — по-русски старикам.

— Какие здесь крикливые люди! — старуха.

— Давай смотреть, — старик.

— Они что, глухие? — в зале по-русски. Громко по-английски, на весь зал: — Они глухие!

И все наконец замолкают и принимаются смотреть.

…Первый раз в Нью-Йорке на Линкольн-плаза идет «Ностальгия» Андрея Тарковского. Утро. Но публика собралась отборная, городская элита, кинокритики, киноманы, слависты. И эмигранты. Американцев, пожалуй, больше.

…Ходит и ходит по итальянскому городу Олег Янковский, камера медлит, останавливается, показывает лики святых, мучается вместе с героем.

— Я ничего не понимаю, — объявляет старик громко. Зал молчит.

— Это он скучает по Москве, — объясняет старуха.

— Я тоже скучаю, — обижается старик. — Он скучает медленно.

— Не отвлекайся, смотри, как красиво.

И зал смотрит дальше. Янковский знакомится с местным безумцем, Янковский старается перейти бассейн и не загасить свечу, это может спасти мир. Янковский вспоминает жену, дом, тянется туман над озерами, звучит протяжная русская песня. Звонит телефон, Янковский берет трубку.

— Кто звонит? — спрашивает старик.

— Это звонок с нашей Родины, — объясняет старуха.

— Ну…

— Что ну… не знаю.

— Он тоже не знает, бедный Янковский…

— Бедный… А ты знаешь?

— Замолчи!

Идет фильм, актеры говорят то по-русски, то по-итальянски, зал читает английские титры.

Кто-то в зале начинает тихо плакать,