то, что постоянно возникает в сознании по любым конкретным поводам, не говоря уже о состояниях некоего нашего духовного забытья, созерцательности, «внутренних» раздумий и т. д.

Этим нам удаётся оберечь и окружающих и себя от «разговорных», а значит и информационных излишков; если бы они находили место в процессах общения, то люди бы наверное захлёбывались в нескончаемых постоянных препирательствах между собою, — ведь правда, как можно судить по реакции шефа приёмной на странное поведение его референта да, чего скрывать, и по реакции на этот случай всех и каждого, не обязательно всегда должна восприниматься однозначно.

Например, можно вспомнить, как своей рафинированной и даже смелой правдой («Я честный человек, моё дело вступиться и открыть глаза слепым») молодой провинциальный доктор из чеховской драмы «Иванов» настроил против себя всех, кто его знал (они его ненавидели и считали вреднейшим, пустым, никчемным), а главный персонаж этого произведения не в последнюю очередь под воздействием правдивых, но провоцирующих у людей раздражительность и стрессовые состояния, муторных докторовых словоизлияний решился на самоубийство.

(См: по изданию: А. П. Ч е х о в, собрание сочинений в двенадцати томах. «Правда», Москва, 1985 г; том 10, стр. 65).

Наличие боязни ощутимо каждым человеком без исключения, и об этом следует говорить прямо — уже как о любви к себе. Проще и точнее, пожалуй, сказать, что в каждом из нас удерживается опасение перед роковыми, грозными и неизбежными последствиями межличностных или иных конфликтов.

Устрашающее, однако, не выступает каждый раз впрямую; оно растворено во всеобщей вынужденной и вместе с тем как бы не имеющей причин и объяснений целесообразности.

Мы истину, похожую на ложь,

Должны хранить сомкнутыми устами,

Иначе срам безвинно наживёшь…

(Д а н т е А л и г ь е р и. «Божественная комедия»: «Ад», песнь шестнадцатая, 124–126. В переводе М. Лозинского. По изданию: «Библиотека всемирной литературы», т. 28: Данте Алигьери. «Художественная литература», Москва, 1967 г.; стр. 144).

Перед нами в нерушимости своего «природного» величия, блеска и простоты предстаёт цензура как естественное право.

И невозможно здесь ни на минуту усомниться в её теснейшей, нерасторжимой связи со свободой суждений. При которой, несмотря на вызревание множества мыслей, к реализации «вне» головного аппарата из них каждый раз предназначается всего одна и то — не всегда. Выбор идёт не только от количества, но и — от качества.

Лишь ради того, чтобы при общении нам было поуютнее от сознания устранимости конфликтных ситуаций, мы несчётно, иногда сотни раз на дню прибегаем к умолчанию сущей, «сермяжной» правды, предпочитая обходиться ложью.

Тем самым слово, как неспособное воплощать в себе всей, абсолютной значимости мыслимого, то есть будучи ложным само по себе, является также носителем необъятного количества лжи, исходящей из неистребимой нашей потребности умолчаниями третировать ту значительную долю окружающей реальной правды, которая в понимании всех не может никак считаться терпимой.

В данном случае запрет, несомненно, есть благо («ложь — во спасение»), потому что если бы не существовало его возможности, правдой пришлось бы на каждом шагу оперировать в натуральной действительности. Даже трудно представить, как бы это могло происходить без того, чтобы общение между людьми сразу бы не угодило в тотальный хаос («Правда бы нас погубила!»)

В указанном значении проблема замалчиваний, собственно, и есть проблема цензуры.

Когда утверждают, как это позволил себе Спиноза, что «воздержания от суждений — редкая добродетель», то, конечно, это глубоко неверно.

(См.: Б е н е д и к т С п и н о з а. «Политический трактат», глава VII, 27. В переводе С. Роговина и Б. Чредина. По изданию: Бенедикт Спиноза. «Трактаты». «Мысль», Москва, 1998 г.; стр. 312).

Нисколько не редкая!

Будучи выражаема в естественном праве, цензура по масштабности явление глобальное и безмерное (конечно — не «вообще», а в системе обществ); запретить её всю не могли бы никакие установления; пока только её небольшую часть удаётся ограничивать и пресекать публичными правовыми актами, и в своём огромном большинстве под такие запрещения подпадают лишь запреты, которыми в обществах, исповедующих демократию или к ней лояльные, могут ущемляться предусмотренные их законами права и свободы.

Узостью «набора» ограничений цензуры, прописанных в законах о СМИ и в конституциях, это подтверждается. В них, кажется, неплохо бы чего-то добавить (нашлось бы не одно хорошее предложение!); но — будет ли нужный эффект? Не ясно ли, что и от ныне действующих отдача невелика, во всяком случае она — неполная и общественных потребностей не закрывает.

Убедительные примеры тому отыскать не составляет труда. Вот из них наиболее, пожалуй, примечательный. Рассказывая о цензурных излишествах в СССР, публицист Андреев писал:

Запрещалось почти всё. В том числе нельзя было ни прямо ни косвенно упоминать, что есть такая славная организация (с функциями сплошной цензуры. — А. И.) — Главлит». — (Полностью это ведомство называлось так: Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР. — А. И.)

(Николай Андреев. «Прощай, цензура». Газета «Известия» от 02 августа 1990 г.)

А в одном из интервью телеведущий Сенкевич пояснял, как удавалось «приоткрывать железный занавес» в передаче «Клуб путешественников» при засилье в СССР КГБ (в дополнение «главлитовскому) и притом не бояться этого монстра:

… — Насчёт опасности вы сильно преувеличили. Мы знали, о чём можно говорить, о чём нет. «Клуб» не был политической или новостной передачей. …Поэтому мы не испытывали давления со стороны органов госбезопасности. …цензуру мы ощущали редко и практически всегда показывали то, что хотели.

(Газета «Столица С», № 473. — Текст приводится с сокращениями).

Как видим, испытаний реальностями не выдерживали даже самые строгие запрещения. И дело тут вовсе не в каком-то знании «чего нельзя», которое хорошо усваивали подцензурные.

В слове «ощущали» путешественником очень точно выражены хилые возможности «укрытого» государства: у него их не набиралось для всеохватного запретительства — как абсурдной политической цели. И никогда бы не набралось. Поскольку для этого нужно было бы ни много ни мало как целиком положиться на тогдашнее очень скверное (по нашим теперь более зрелым представлениям) публичное право. То есть пойти на полную замену им права естественного.

Принципиальная невозможность этого обязывает общества относиться к требованиям запрета цензуры в определённой мере снисходительно. Спорить здесь нужно, может быть, только из-за того, как бы снисходительное не слишком возобладало. На примере с пресс-центрами мы не могли не убедиться, что чрезмерная снисходительность обычно становится решающей в оценке запретов при обращении к цензуре.

Само собой, тут и обществам, и властям не обойтись без повышения грамотности