и культуры по части осмысливания существа запретов и запретительства. Пока её, такой грамотности, не наблюдается. И порой запретов желают, может быть, больше, чем следует. Не только в населении, но и в органах государственной власти.

Как воспринимать, скажем, благословения церковных иерархов на издания книг и периодики богословского содержания? на проектирование и закладку храмов? на возведение монастырей, часовен и приютов? Цензура это или что-то другое? А прикрытие ответственных за чудовищные политические репрессии?

Цензурные «установления» и барьеры в своих областях частично или по-полной вынуждены использовать даже разного рода конкурсные комитеты, жюри и комиссии. Без них не обойтись при принятии важных для обществ административных решений, в обучении и воспитании молодёжи и т. д.

В конце концов ограничения, в совокупности образующие стержень любого закона или этической нормы, о чём мы уже сообщали, также есть не что иное, как та же цензура.

Элементов запретительства и поводов к нему очень много в самых разных по значению действиях общественных и властных образований, должностных и частных лиц.

Ввиду того, что в большинстве случаев использование естественных запретов нельзя представить лишённым определённого житейского расчёта или «смысла» (на сей раз в обоих этих словах можно, не смущаясь, усматривать целесообразность и принимать её!), а их не скованные законами пресечения постоянно как бы ускользают от неких ожидаемых наказаний, надо бы, кажется, поспокойнее воспринимать и дискуссионные истолкования в необъятной сфере цензуры. Хотя обстоятельствами нередко диктуется иное.

Совершенно, думается, напрасно организаторы диспутов часто предлагают название темы «цензура необходима обществам» непременно с вопросительным знаком.

Уклончивостью тут будто бы делается приглашение к спору без каких-то ограничений для участников, — приглашение к «свободе слова», а на самом деле за нею видится лишь дремучее отсутствие грамотности или точнее: знаний — о существенном в запретах, в запретительстве и в запретах на них. Причём организаторы, всякий раз демонстрируя невежество собственное, добиваются ещё и его прикрытия, — тем предположением, что в невежестве должна обязательно пребывать и публика.

Закономерно, что при подготовке обсуждений в столь блудообразном ключе ни о каком плодотворном их результате не может быть и речи. И спор становится неинтересным. Ради убогих «правил» тут порой выбрасывается даже то ценное, что наверняка могло бы служить если и не на пользу делу, то хотя бы для украшения «игры».

В качестве примера, когда самоцелью было «просто поговорить», сошлёмся на передачу по программе «Культурная революция», проходившую на российском государственном телеканале «Культура» 28.02.2002 г. с 22.35 по московскому времени (повторно 07.07.2002 с 15.30).

Хотя в пояснениях ведущего тема обозначалась не под уклончивым знаком вопроса, общее понимание смысла и существа цензуры осталось для участников шоу «традиционным».

У главных оппонентов — театрального режиссёра Волчек и журналиста Минкина — мнения, каждое поотдельности, сразу же устремились на взаимное исключение: «против» — «за».

Первая сначала выразила к предмету отношение отрицательное в целом («я никогда не скажу, что цензура нужна!»), но при этом уточнила, что имеет в виду её лишь как явление, которое «раньше толковалось очень расширительно», а также — что необходима самоцензура; второй тоже говорил о своей убеждённости в недопустимости цензуры, по его словам — политической, хотя вместе с тем утверждал, что для обществ очень нужна сегодня так называемая моральная цензура, — это когда овладевают умением себя постоянно сдерживать, не выражать словами или внешним поведением ничего «лишнего», — причём журналист настаивал даже на том, чтобы эта последняя вводилась немедленно.

Как можно заметить, формулировки обеих индивидуальных позиций не были оппонирующими: «за» и «против» оказывались одинаковыми. И что же? Разговор хотя и был жарким, но он не выявил необходимости продолжать его. Иначе говоря, пришли к тому, от чего шли и что уже давно имеет место в неполноте и зыбкости положений публичного права.

Иначе и быть не могло.

Тема звучала бы по-другому, если бы рассуждали о сути. Можно без ошибки сделать вывод: у Волчек точка зрения была «выношена» с учётом прошлой российской «беды», а также с учётом того, что цензура в жандармированной оболочке могла исходить исключительно от советской власти и ниоткуда больше. У Минкина своя оплошность; — из его требования проглядывало отчаяние перед «плодами», которые на виду у всех созревали из-за неумения разумно пользоваться свободами.

Что же касалось «необходимого» и уже как бы всеми востребованного права на самоцензуру и цензуру моральную, то, как нетрудно заметить, они выражали всего лишь ту самую формулу всеобщего умолчания, но только — в оттенке силовой навязанности!

Само по себе их введение было бы категорически невозможным, так как нельзя урегулировать публичным правом той огромной массы человеческих и общественных отношений и потребностей, где властвует право естественное.

Что на самом деле происходит с тем естественным, которое в действительности должно считаться не подлежащим «разделу» с помощью права государственного, публичного или его замене им?

Мы уже знаем, как всё оказалось вывернутым наизнанку при замене права на свободные суждения свободою слова. Чтобы понять данную проблему во всей полноте, ещё раз обратимся к тексту конституции РФ, к той её части, где размещена норма о запрещении цензуры.

Там, как мы уже отмечали, нам было затруднительно постичь формулировку запрещения, поскольку она отнесена вроде бы и к массовой информации, а вроде и не только к ней. Ситуация противоречивая, а из этого должно вытекать, что допустимо расширительное толкование нормы. То есть запрет должен распространяться на цензуру в её совокупности — и в представлении государственного права, и — права естественного.

При этом «возникает» корявая и в целом недейственная запретительная норма, устремлённая к абсолютному и абсурдная по своей «всеохватности». Ориентируясь на неё, можно запретить, скажем, запрет на матерщину, что, к большому сожалению, случается в России всё чаще. Речь идёт об употреблении солидного по объёму и многообразию матерного ресурса не только в простой обыденности. Его допускают, как нам уже приходилось об этом говорить, в театральные постановки, в ленты кино, при ведении дискуссий, в обмене мнениями и проч.

Да, нынче при манипулировании цензурой, когда норму государственного права устанавливают вместо нормы права естественного или сливают с нею, обходятся без официального цензурирующего органа, каковое условие есть лишь рычажок примирения с абсурдом. Но это слабое утешение для желающих поосновательнее разобраться в правовом значении цензурирования.

Власти и законодатели пошли здесь упрощённым, обманным путем: нет органа, значит, нет и цензуры.

И в данном случае от обмана уйти было бы невозможно, поскольку он оказывается пока единственным средством для продолжения замалчиваний о непрояснённой правовой сути пресс-центров, пресс-служб и прочих подразделений «по связям с общественностью».

Безусловно, будь оппоненты из телевизионного шоу на