— Эксидат илля диэс! Олеум эт опэрам пэрдиди... (Будь проклят этот день! Я потерял масло (для лампы) и труд... (то есть: безрезультатная работа))

Тяжелая рука опустилась на плечо патера.

— Диэс долёрэм минуит... (День уменьшает горе) Помните о вашем высоком призвании. Диэс ирэ минул (День гнева). Я остаюсь при вас, такова воля Генерала на сей случай...

— Грациас (спасибо), Экселенц,— падре Мариано слегка наклонил голову.

— Что думаете предпринять?

— Вирхэн Сантисима! (Пресвятая Дева!) Помпонио! Он может уйти!..

Было уже темно, когда Ана-Тереса, накинув поводья загнанной лошади на мескитовый сук, не задерживаясь ни на минуту, скользнула в избу. Долгие мучительные мили остались позади.

В сенях с зажженной лучиной в руке прелестную донну встретил донельзя удивленный Ермей Ветка. Однако то, что услыхал он от нее, заслуживало не столько удивления, сколько негодования и тревоги.

— Бедная девонька...— задумчиво покачал он головой.— Помочь бы тебе, да нечем... Теперь как бы избыть грядущую беду...

— Сеньор Ветка, надо скакать к Помпонио! Известить его. Солдаты падре Мариано скоро будут там!..

Ана-Тереса не села на предложенный стул, хотя буквально валилась с ног от усталости. Ее колотила мелкая дрожь, которую она не могла унять, как ни старалась; посиневшие губы с трудом выговаривали слова:

— Надо торопиться, сеньор Ветка, надо очень торопиться...

— Си, си... Сей минут...— Ермей уже зажег свечи и, сообразив наконец, что находится в одном исподнем, принялся быстро одеваться...

По неровным бревенчатым стенам сруба бегали отсветы трепыхавшегося пламени.

— Ай да падре Мариано! — рассуждал партовщик вслух.— Ах ты, гусь лапчатый! Басурман заморский! Плут преестественный, пес тебя дери! Так лисьим хвостом и вертит, а поглядеть хорошенько, рожа самая что ни на есть анафемская; и повадки яко у тати... да ты еще, ирод окаянный, и дядей обнаружился!.. На осину бы тебя!.. Ну ничто, у медведя лапа-то поширше будет, да и тот в капкан попадает... Ужо поглядим...

Природа, окружавшая ранчо Черных, была словно в туманной дымке, и оттого струившийся на землю матово-мерцающий лунный свет казался бледно-оранжевым.

Однако мы совсем забыли про нашего старого знакомца — неугомонного иеромонаха Епимаха. Где он? Куда занесло его волею рока?

За поляной, почти у самого подножия скалы, стояло полуразвалившееся бревенчатое строение — до чрезвычайности странное в столь диком месте. Присмотревшись, Епимах опознал в нем католическую капличку, потому как алтарь ее обращен был (в отличие от православных часовен) к западу. Над ее порталом о двух чудом уцелевших столбах висел позеленевший от времени небольшой колокол. Позади каплички, оскалившись, готовилась к смертоносному прыжку громадная серебристо-серая дикая кошка с округлой грациозной головой и длинным пушистым хвостом. Она не рычала, не шипела и даже не мяукала — она... свистела! Эти-то короткие, резкие, похожие на присвист звуки и заставили Епимаха обратить свой взор в ее сторону. Он сразу же признал в ней «американского горного льва без гривы» — пуму или кугуара, о котором ходило столько интереснейших преданий! Европейцы почитали его за опаснейшего хищника. Индейцы же, напротив, говорили, что пума — это друг людей, часто живущий возле их типи; наравне с кондором и медведем гризли животному этому воздавались едва ли не божественные почести. Начитанному и всезнающему иеромонаху известна была древняя индейская легенда.

...Как-то одну юную девушку из племени горных винтунов приговорили за совершенный ею тяжкий проступок к съедению дикими зверями; отвели в мрачное далекое ущелье и привязали к дереву. Потом, по прошествии некоторого времени, пришли проверить, что сталось с жертвой. И что же: около несчастной, но живой преступницы сидел чимбик (так называют эту гигантскую кошку калифорнийские индейцы). Все это время она не только охраняла ее, но и приносила сырое мясо. Правда, добавляли индейцы, чимбик любит позабавиться: при встрече с человеком он иногда хочет с ним поиграть, прыгает, к примеру, через него, но, «увы, бледнолицые таких шуток не понимают и отвечают выстрелом».

— Отче...— послышался слабый голос, похожий на стон или скорее на вздох.— Отче...

Тут только заметил Епимах странный перепеленутый куль, что охраняла пума.

— Римма, братец Рим...— позабыв о грозящей ему самому смертельной опасности, инок, протянув руки, двинулся к завернутому в ссохшуюся бычью шкуру послушнику.

Когда же подошел он совсем близко к нему, страшный зверь был уже далеко. Легко, с помощью пушистого своего хвоста, кугуар в мгновение ока оказался на вершине самого большого дерева, оттуда перемахнул на утес и бесследно исчез... Может, почувствовал, что сделал уже свое благое дело и теперь больше будет проку человеку от себе подобного...

Распеленав полуживого и впавшего теперь в забытье послушника, Епимах при помощи свежих сосновых ветвей соорудил ему постель. С болью в сердце принялся он размышлять, что, судя по всему, на многие мили в округе нет ни единой человеческой души. Однако нечто показалось ему весьма странным. Хотя капличка, служившая, по всей видимости, в стародавние времена какому-нибудь безвестному миссионеру и капищем, и жильем, была на первый взгляд давным-давно позаброшена, а вот те на... обнаружил он в потаенном углу и несколько круто просоленных ножек вяленого вилорога и... совсем уже диву подобно — ендову, что обыкновенно употреблялась на флоте Российском для раздачи вина, да вдобавок еще и со свежей водой... Поди ж ты!.. А следов никаких...

Спустя несколько суток иноки, прихватив с собою из каплички немного вяленого провианта, некое подобие мехового свалявшегося пончо и попавшееся под руку короткое старинное ружьишко с раструбом для стрельбы картечью, отправились в путь-дорогу.

Нелегким выдался тот путь, когда брели они дикими чащобами, в темени которых едва можно было различить самих себя, взбирались на крутые утесы, проходили по краю бездонных пропастей. Продираясь через чапыжник, преодолевая выступившие из берегов и без того полноводные реки, ни разу не напали они на след человеческий.

Погода не слишком радовала наших пилигримов: то попрячутся муравьи, то дым от костра стелется по земле — и все то к дождю; а после дождя тепло — опять же к плохой погоде. И вправду, кругом обступали грозовые тучи. То и дело грохотал гром, сверкали молнии.

— На Самсона дождь — через семь недель то ж. А ить до Самсона, поди, не добрались. Сёдни навроде Аграфена-купальница. Значит, лихого зелья надобно б насбирать...— улыбался Епимах.

Шутки шутками, однако путникам нашим вовсе не до лихого зелья было. Голод последнее время утоляли какими-то сладко-кислыми ягодами, похожими на морошку. Единожды, правда, набрели на гнездо в дюжину индюшачьих яиц — то-то была