За все годы советской власти лишь Тарле удостоился выпуска сочинений в 12 томах (они вышли после смерти вождя, но подготовка к их изданию началась при нём). Как говорится, неслабое внимание!

Более того, Сталин даже советовался с академиком. 3 июня 1941 года он принимал его без свидетелей. О чём шёл разговор с учёным, неизвестно. Но догадаться можно.

Тарле был автором капитального исследования «Континентальная блокада». В связи с этим историк А. Н. Осокин сделал следующее предположение: «Если учесть, что в момент этого необычного кремлёвского приёма фашистская Германия уже около двух лет осуществляла новую континентальную блокаду Британских островов, становится понятно, о чём Сталин говорил.

Обстоятельства контактов СССР и Германии на высшем уровне в предвоенный период перекликались с франко-русскими начала XIX века: переговоры Наполеона и Александра тет-а-тет на плоту посреди Немана; Тильзитский и Эрфуртский договоры между двумя странами. По первому из них к Российской империи отошли Финляндия и Бессарабия, а второй должен был десять лет держаться в тайне (чем не пакт „Молотова – Риббентропа“ и договор о дружбе и границе, заключённый в 1939 году, с секретными протоколами, по которым стороны также присоединяли новые территории).

Особое место в сходстве этих ситуаций, разделённых 130 годами, занимала континентальная блокада Англии и подготовка высадки на Британские острова десанта. В „Нашествии Наполеона на Россию“, опубликованном в 1937 году, Тарле утверждал, что невыполнение Россией своих обязательств по участию в этой блокаде стало главной причиной нашествия Наполеоновской армии на Россию. Очень похоже на 1941 год!»

Словом, поговорить вождю с маститым учёным было о чём. И Осокин делает вполне обоснованный вывод: «К сожалению, скорее всего, мы никогда не узнаем, как протекала эта беседа, какие прогнозы Сталин услышал, какие советы получил. Но, видимо, советы оказались разумными, а прогнозы сбылись – ибо Тарле до конца жизни оставался в СССР непререкаемым авторитетом по наполеоновской эпохе: непрерывно издавались не только его научные труды, но и книги для широкого круга читателей, они стали частью исторической пропаганды в тяжёлые годы войны».

Слово. В 1929 году М. А. Булгаков познакомился с С. А. Ермолинским и был тесно связан с ним вторую половину тридцатых годов. Началось их сближение с увлечения лыжными прогулками. Сергей Александрович жил в это время в деревянном доме в Мансуровском переулке, а Михаил Афанасьевич – на Большой Пироговской. Писатель приходил к Ермолинскому; во дворе его дома они надевали лыжи и по Коробейникову переулку спускались на лёд Москвы-реки.

– Остоженка, – вспоминал Ермолинский, – была перекопана, начинали строить первую очередь метро (его строили открытым способом). Через улицу в некоторых местах были перекинуты деревянные мостки. Мы пробирались по ним, обледенелым и скользким, далее катили по переулку, утопавшему в сугробах, и оказывались на реке. Тёплые стоки не мешали окрепнуть ледяному покрову. И по наезженной лыжне, запорошённой ночным снежком, можно было лихо и быстро докатить до самых Воробьёвых гор. На горах этих или по Нескучному саду мы бродили не спеша. Обычно это был будничный день, народу было мало, главным образом детвора.

Лёгкий морозец, чистый воздух и безлюдье располагали к размышлению, обычно говорили о литературе. Впрочем, Сергей Александрович больше внимал своему старшему другу.

– Не могу привыкнуть, а пора бы, – сокрушался Булгаков, – всё время чувствую недоверие к себе, подозрительность, придирку к каждому написанному слову. Наверное, преувеличиваю, ну, да тут нечему удивляться – чехлы на нервах поистрепались. Когда я приехал в Москву, литература наша начиналась с ручейков, крикливых и шумных, и лишь постепенно сливалась в большую реку. Казалось бы, плыть стало просторнее, а ведь нет, не легче. Тут потребовалось особое умение, его у меня не оказалось. Другие умели, а я нет, решительно не умел!

Жизненные принципы писателя и «особое умение» явно диссонировали, и Михаил Афанасьевич говорил по этому поводу:

– Люди выбирают разные пути. Один, спотыкаясь, карабкается по дороге тщеславия, другой ползёт по тропе унизительной лести, иные пробираются по дороге лицемерия и обмана. Иду ли я по одной из этих дорог? Нет! Я иду по крутой дороге рыцарства и презираю земные блага, но не честь!

С позиции воспетого им Дон Кихота Булгаков воспринимал жизнь и относился к литературе. О последней говорил даже жёстче.

– Литература, приспособленная для того, чтобы поспокойнее и побогаче устроить свою жизнь, – самый отвратительный вид делячества. Писатель должен быть стойким, как бы ни было ему трудно. Без этого литературы не существует.

Утренние прогулки в тишине старинного парка способствовали психологической разрядке Булгакова, бодрили его и настраивали на рабочий лад. Ермолинский понимал это и в прения с Михаилом Афанасьевичем не вступал, давая ему возможность высказаться, и искреннее удивлялся тому, как благотворно действует природа на писателя:

– Он не любил общих рассуждений, а вот тихое поскрипывание снега под лыжнёй всегда располагало его к этому.

Булгаков жил литературой и так был уверен в её действенности, что утверждал: «Рукописи не горят». Эта мысль была подхвачена миллионами читателей во всех уголках мира, ибо была понята не впрямую, а через слово, которое сделало нас людьми. Неслучайно одно из древнейших литературных произведений Руси так и называется – «Слово о полку Игореве».

Главная улица

Эта улица протянулась на 1775 метров от Манежной площади до Триумфальной. Пять с половиной десятилетий (по 1990 год) она носила имя М. Горького, а всё остальное время называлась Тверской. Появилась как дорога на Тверь. Археологи относят её возникновение к XI столетию (на глубине полутора метров они обнаружили бревенчатый настил, покрытый толстыми досками, на которых были выбоины от колёс телег).

В конце XV века эта дорога слилась с другой – идущей на Великий Новгород. Выходцы из Твери и Новгорода поставили на древней московской улице свои дворы, лавки и кузницы, образовав слободку. В следующем столетии слободские постройки были вытеснены дворами знати и монастырями. По указу Ивана III с 1504 года улица запиралась на ночь «решётками». У Охотного Ряда «решётка» называлась Житной, у Тверской площади – Золотой.

Такие «решётки» ставились по всем основным улицам города. Этой мерой ограничивались поджоги, грабежи и убийства. При «решётках» дежурили обитатели данной улицы. Ими распоряжались «решёточные приказчики». Последние подчинялись боярину, в ведении которого находилось несколько улиц. Боярин этот назывался «объезжим головой», так как был обязан «денно и нощно» контролировать свой район. Таким головой был, например, думный дворянин И. Н. Берсень-Беклемешев. В топонимике Москвы сохранилось его имя – Берсеневская набережная и Берсеневский переулок.

За современной Пушкинской площадью в конце XVI столетия находился посёлок «воротников» – сторожей