Весьма многозначное признание! Но Елена уловила в нём только одно – предостережение ей:

– Из этого разговора в зоосаду стало ясно, что Лиля Юрьевна заинтересовалась некоторым вниманием ко мне Маяковского и решила «дать мне установку», чтобы, не дай бог, я не приняла его всерьёз. Поездка в зоосад позволила разглядеть в «женщине другой породы» новые отталкивающие черты – собственницы, которая может одолжить принадлежащее ей, но не отдать.

По молодости и неопытности Елена не поняла суть определения «Володя – это очень пресно». Это сделал спустя много лет поэт A. A. Вознесенский: «Однажды Брик призналась:

– Я любила заниматься любовью с Осей (тут Лиля Юрьевна, как это бывает с дамами, смакуя, употребила запредельный глагол). Мы тогда запирали Володю в кухне. Он рвался, хотел к нам, царапался в дверь и плакал».

Это и был подлинный, а не афишный «новый быт» великого поэта, который продолжался полтора десятилетия. А историки литературы ещё строят всякие домыслы о причине самоубийства Маяковского. Да менее сильный человек от такого изощрённого садизма тут же застрелился бы на этой злосчастной кухне. Вот она «l'amur trua» – любовь трёх!

Кеша. Биография народного артиста СССР Л. К. Дурова прямо-таки перенасыщена случаями и встречами. Как-то он шёл к другим актёрам по М. Никитской (тогда улица Качалова) из Дома звукозаписи. Зима, снегопад, а им надо перейти Садовую-Кудринскую улицу. Стоят и ждут зелёного сигнала светофора. И вдруг из снежной завесы появляется И. М. Смоктуновский. Дуров считал его гением, тем не менее Иннокентий Михайлович не возносился и называл младшего друга учителем.

– Почему? – задавался вопросом Лев Константинович и так отвечал на него: – Я работал с Эфросом, а Смоктуновский был очень внимателен к Эфросу. Когда мы снимали «Високосный год», он подходил ко мне и говорил: «Посмотри. Сейчас я буду репетировать – ты посмотри, что и как».

И вот случайность. Они стоят на переходе через транспортное кольцо, и их осыпает холодный колючий снег.

– Как хорошо, что я тебя встретил, – обрадовался Иннокентий Михайлович. – Знаешь, я буду сейчас сниматься у Козинцева в «Гамлете». Козинцев ничего не понимает про Шекспира. Это будет ужасно. Я буду ужасно играть. Давай я тебе сейчас сыграю Гамлета.

Дальше произошло нечто невероятное:

– И он стал под снегопадом, посреди Садового кольца играть Гамлета. Он сыграл чуть ли не всю пьесу. Мы стояли как заворожённые, смотрели на него. Нас объезжали машины. Это было потрясающе. Потом он спросил:

– Ну как?

– Кеша, гениально!

– Ничего этого ты не увидишь. Я буду ужасен, – с грустью заметил Смоктуновский.

А всё-таки напечатайте! В. А. Гиляровский встретил Л. Н. Толстого на его обычной прогулке у Смоленского рынка. Лев Николаевич поинтересовался, куда спешит известный репортёр. Оказалось, в редакцию «Русской мысли», находившейся в Шереметьевском переулке.

– Вот хорошо, напомнили, мне тоже надо туда зайти.

Встреча оказалась кстати, но Лев Николаевич не сразу сказал об этом. Разговор начал с расспросов о трущобном и бродяжном мире, о котором много писал Гиляровский. Интересовался Хитровкой, беглыми из Сибири, бродягами.

В редакции не задержались, хотя там просили Толстого раздеться и посидеть. День был морозный, у Льва Николаевича заиндевела борода. Поправляя башлык, он продолжил беседу:

– У меня к вам просьба. Вы этот мир хорошо знаете, и я даже думал о вас и очень рад, что мы встретились. Дело в следующем. Я получил на этих днях очень интересную рукопись из Сибири: арестант один рассказывает о своей жизни. Очень занимательно и литературно написано. Просит напечатать и, конечно, желает что-нибудь получить. Я прочёл рукопись внимательно, но мне некогда заняться ею как следует. Посмотрите её и отдайте куда-нибудь в газету. Если заплатят ему рублей десять-пятнадцать, и то хорошо.

На следующий день сын Толстого Андрей Львович принёс Гиляровскому рукопись арестанта Лизгаро. Это была исповедь. В конце неё стояли дата и адрес: «18 октября 1899 г., Каинск Томской губ.». Обращение к Толстому заканчивалось словами: «Согласен всё то, что изложено, пустить в печать. Если нужно, переделать и исправить фамилии действующих лиц. Пишу с целью материальной поддержки голодающей семьи».

О деяниях Лизгаро Гиляровский был наслышан, поэтому рукопись печатать не стал, а отправил страждущему от себя 25 рублей и с почтовой квитанцией пошёл в Большой Хамовнический переулок.

– Зачем вы сами это сделали? – укорил его Лев Николаевич. – И так много вдобавок! Лучше бы напечатать. Интересно!

Тогда Владимир Алексеевич сказал Толстому, что Лизгаро много насочинял в своей исповеди и не следует фантазиями арестанта будоражить людей.

– Всё равно интересно прочиталось бы, – возразил Лев Николаевич. – Во всяком случае, очень вам благодарен. Да ему, думаю, больше ничего и не нужно, кроме денег.

Вскоре Гиляровский получил из Каинска благодарственное письмо, чем и порадовал великого писателя.

– Я был в этом уверен, – сказал Толстой и добавил: – А всё-таки когда-нибудь напечатаете!

Скамейка. В 1927–1928 годах в Большом Лёвшинском переулке был построен дом (8а) для жилищного кооператива «Искусство и труд». Заселили его в основном артисты театра имени Е. Б. Вахтангова. У подъездов дома стояли скамейки, которые часто становились местом оживлённых дискуссий.

– Сидя на этих скамейках, – вспоминал солист Ансамбля песни и пляски Советской Армии В. Л. Русланов, – знаменитые вахтанговские актёры живо обсуждали свои внутритеатральные дела. Но были и такие, что выходили из дома просто подышать свежим воздухом. Чаще всего это свидетельствовало о недомогании или болезни, когда на более далёкую прогулку уже не было сил. Так и мой отец в последний год своей жизни спускался с третьего этажа своей квартиры во двор и присаживался на скамейку, по-прежнему окидывал двор «руслановским глазом», но сил для руководящих указаний у него уже не было.

А ведь какой ходок был в молодости этот старейший артист знаменитого театра; с будущей женой Н. П. Русиновой сблизился, можно сказать, в движении. Сохранился рассказ об этом Нины Павловны:

– Ночные прогулки с Л. П. Руслановым начались у нас по необходимости. Уроки в Студии[38] обычно заканчивались за полночь, поэтому по домам мы расходились группами или парами. Как-то раз по дороге домой и я, и Лев Петрович вдруг поняли, что живём, оказывается, совсем рядом – Патриаршие пруды и Малая Бронная, угол Козихинского переулка. После этого открытия вошло у нас в обыкновение совершать вечерние прогулки вдвоём. Так я обрела надёжного провожатого в жёлтой бобриковой поддёвке, да ещё с полными карманами поджаренных чёрных сухарей. Пройдя половину пути, мы всегда отдыхали на Гоголевском бульваре, и сухарики были нашим лакомством. А через сезон, зимой 1921 года, нами уже решался главный вопрос: «быть