class="p1">– Ты что делаешь?

– Рисую.

– Что рисуешь?

– Череп, который мы с тобой вместе ходили покупать.

– Всё равно я тебя жду. Я всё равно тебя буду всегда ждать.

– Володя, всё сказано. Ты выбор сделал, и я его приняла. Будь счастлив.

…Удивительная женщина! Не только мужественная, но и благодарная. В воспоминаниях о поэте она писала о своей связи с ним: «Маяковский умел, когда хотел, давать счастье».

Евгения Ланг (1890–1973) прожила долгую и плодотворную (как художник) жизнь. На закате своих дней она написала четыре портрета Маяковского – человека, по существу сломавшего её жизнь.

Под сенью Сухаревой башни. Был февральский день 1929 года. Городской шум тонул в мягком снегу. Зима уже растеряла свой блеск и вяло доживала положенные сроки. Но признаков весны, радостно отдающихся в сердце, ещё не было.

Сухарева башня

Молодой человек стоял на тротуаре, напротив громады башни, и ждал, когда можно будет перейти улицу. Неожиданно рядом оказался мужчина в пальто с добротным меховым воротником. Неуловимым движением он вытащил из-за пазухи красную книжечку и, развернув её, указал глазами на надпись. Молодой человек успел разобрать: «Государственное политическое управление».

По телу разлилась предательская слабость. Беспомощно оглянулся. С другой стороны стоял второй мужчина, двойник первого – с таким же скуластым, мясистым лицом, с бесцветными колючими глазам… так же одетый.

К тротуару подъехали высокие одиночные сани. Молодого человека посадили в них. Один из агентов поместился рядом. Лошадь крупной рысью понесла седоков вверх по Сретенке, на Лубянку.

Арест занял буквально несколько секунд. Размышляя об этом уже далеко немолодым человеком, опытный лагерник говорил:

– Всё произошло настолько быстро и буднично, что сознание моё не успело перестроиться. Я не полностью понимал, что не просто вот еду по московской улице, как если бы я нанял лихача прокатиться, а уже опустилась между мною и прохожими – возможностью остановиться у киоска, зайти в магазин, заговорить с кем хочу – невидимая преграда. И люди на тротуарах не видели ничего особенного в санях с двумя седоками в штатском, не могли предположить, что у них на глазах вершится воскрешённый постыднейший обычай – рождённое произволом и самовластием Слово и Дело!

Так под сенью Сухаревой башни начался крестный путь писателя Олега Васильевича Волкова, который он образно назвал «Погружение во тьму». Во тьму безвременья и беззакония, неизмеримого страдания и циничного попрания элементарнейших норм человеческого бытия.

Обменялись рецензиями. Между Садовой-Сухаревской и Рождественским бульваром находится сеть Сретенских переулков. В одном из них, последнем, в конце 1930-х годов находилась редакция «Литературной газеты». В ней, в отделе критики, работал Л. Финк, друживший со студентом Литературного института К. Симоновым. Константин часто заходил к приятелю с женой Атой Типот, дочерью известного драматурга, автора нашумевшей пьесы «Свадьба в Малиновке».

После окончания рабочего дня Финка все трое выходили на улицу. По переулку спускались к Цветному бульвару, с него попадали на Петровский, а с последнего – на одноимённую улицу. На Петровке тогда было кафе «Красный мак», в котором приятели подолгу засиживались. Финк вспоминал:

– Очень хороши были эти прогулки, заполненные стихами, обсуждением редакционных дел и зачастую тревожных политических новостей. Время было сложное, но молодость оказывалась сильнее любых невзгод. Мы беззаветно любили литературу, радостно принимали жизнь и уверенно заглядывали за кромку настоящего. Каждый из нас троих мечтал о больших делах, о будущих книгах.

Как-то Симонов попросил друга, вручив ему рукопись:

– Пожалуйста, прочитайте и скажите всё, что думаете.

Финк дал письменный отзыв на рукопись, но он не сохранился, и по прошествии многих лет он говорил:

– Так я стал одним из первых, кто познакомился с поэмой «Ледовое побоище». Поэма вызвала у меня чувство благодарности. Я сказал какую-то высокую фразу, примерно так: «Вы написали именно то, что должен написать поэт нашего поколения». Не забылось, как после этих слов громко вздохнул Симонов. Он был в ту пору очень внимателен к оценке своей работы, взволнованно ждал каждого отзыва. Потом ему будут не в диковинку и грубые разносы, и несправедливые упрёки, и шумные похвалы. Тогда у него ещё не было запаса прочности, он ждал, волновался и верил. Слушал меня внимательно, не возражал, иногда переспрашивал. В нашем разговоре он ценил, видимо, только то, что помогало дальнейшей работе. А похвальные эпитеты, как любой другой человек, он слушал с удовольствием, но тут же интересовался чем-нибудь другим, более полезным. Разговор о «Ледовом побоище» в марте 1938 года оказался последним в нашей молодости.

С апреля этого года Финк семнадцать лет находился в местах, весьма удалённых от столицы, и, конечно, не по своей воле. Получив свободу, вернулся к литературной деятельности. Первую свою статью послал главному редактору журнала «Новый мир» K. M. Симонову. Константин Михайлович ответил пространным письмом; отвергнув работу друга молодости, тем не менее ободрил его: «Хотя мне Ваша статья и не особенно понравилась, но при всём том я хочу отметить, что написана она квалифицированно, что писать Вы не разучились; как говорится, перо у Вас есть. Не огорчайтесь, что первый блин комом. Черкните мне, что делаете сейчас и что собираетесь писать дальше».

Строго, но принципиально обошёлся с бывшим товарищем лауреат шести Сталинских премий. И вчерашний зэк не обиделся, принял критику мэтра и был благодарен Константину Михайловичу за поощрение:

– Симонов безошибочно угадал, что мне прежде всего хотелось услышать именно эти слова: «Писать Вы не разучились, перо у Вас есть».

Полюбил горе. Март 1882 года. Снег просел, и в воздухе чувствовалось мановение весны. Над городом уныло разносился колокольный звон – был Великий пост.

При переходе с Самотёчной улицы на Садовую-Самотёчную молодой художник Коровин услышал окрик: «Костенька!». Оглянувшись, он увидел своего учителя – А. К. Саврасова – и подошёл к нему:

– Что, с вечерового[35] домой идёшь? – ласково спросил Алексей Кондратьевич и предложил:

– Вот что, Костенька, пойдём. Пойдём – я тебя расстегаем угощу, да, да… Деньги получил. Пойдём, – и показал на угловой трактир.

В трактире в основном были извозчики. На вошедших сразу обратили внимание. Саврасов был огромного роста и богатырского сложения. Его большое лицо носило следы оспы. Карие глаза выражали доброту и ум. Он никогда ни на кого не сердился и ни с кем не спорил. Он жил в другом мире, говорил застенчиво и робко.

Завсегдатаев трактира заинтересовал внешний вид Алексея Кондратьевича: под пледом – чёрная блуза, повязанная ремнём, из-под неё торчал воротник грязной рубашки, шея повязана красным бантом, шляпа с большими полями, грязная