В этот день Сталин принял наркомов боеприпасов, танкового вооружения, артиллерии, директоров Тагильского танкового завода, Челябинского и Сталинградского тракторных, Горьковского имени Молотова, Московского завода имени Сталина, наркома путей сообщения Кагановича, секретаря ЦК Щербакова, бывшего начальника ГРУ Голикова, генерала НКВД Маландина, генерала НКВД Артемьева, секретаря ВЦИК Горкина, Михаила Ивановича Калинина — всего свыше сорока человек…

Рабочий день заканчивался в первом часу ночи, когда Поскребышеву было приказано подать машины, и усталый до, казалось, невозможного предела Сталин через свой спецподъезд спустился по крутой лестнице и вышел на мощенный темной брусчаткой кремлевский двор. Кислая холодная ночь была над Москвой, несло снегом вперемежку с дождем, по глухому, темному небу белыми торопливыми призраками бежали облака, и угольки звезд ныряли в них, словно прятались от холода. Однако Сталин не сразу сел в машину, а довольно долго стоял и, как видно, с наслаждением дышал чистым ночным воздухом, приходил в себя от более чем полусуточного нахождения в прокуренном кабинете.

Поодаль с группой охраны стояли генералы Румянцев и Власик. Они ждали, в какую из четырех машин сядет Сталин. В целях безопасности он теперь стал ездить в разных машинах и очень часть садился в первую — невзрачную черную «эмку», или в предпоследнюю — «Паккард», или в последнюю — тяжелый «Роллс-Ройс». Почти никогда Сталин не ездил во второй машине.

Поскольку ночью через затемненную Москву и по арбатским переулкам ехали очень медленно, Сталин часто дремал в машине, а то и засыпал, перегруженный и утомленный событиями дня. Казалось бы, дурная была эта его привычка — вмешиваться во все дела и детали, какие можно было бы перепоручить другим. Но Сталин столь часто убеждался в магическом действии своего имени и власти, что предпочитал, особенно теперь, в войну, решать даже частные вопросы сам. Вот, для примера, сегодня он вызвал директора автозавода ЗИС Лихачева и предложил ему в кратчайший срок удвоить выпуск столь нужных армии автоматов «ППШ». Лихачев доказывал: это невозможно… Нет станков, помещений, специалистов, рабочих. Все обоснованно. Но Сталин тут же решил эти проблемы: помещения нашли, станки тоже. Рабочих приказал немедленно обучать[7].

Сегодня, сев в машину, Сталин не задремал. Все эти дни, получив донесения своей разведки о наступлении на Сталинград, он изводил себя мыслями: «А что, если немцы возьмут этот город?» Кому-кому, а Сталину он был знаком до мелочей. Тогда, в Гражданскую, он руководил обороной этого Царицына от Деникина и красновцев, жил в вагонах при станции, наспех оборудованных под штаб, занимался и мобилизацией в Красную Армию, и сбором хлеба, и отправкой эшелонов в голодную Москву, где рвал и метал сумасшедший Антихрист, и расстрелом мятежников, генералов и полковников, выезжал на позиции, не раз попадал под обстрел шрапнелью, сидел в окопах, ползал по оврагам — все это мгновенными вспышками сейчас возвращалось к нему.

Степь. Чахлые лесочки. Овраги. Нелюдимо текущая страшная Волга, напоминавшая еще более жуткие дни его ссылок. Отчаянная борьба за снаряды, продовольствие, винтовки. Все это было бы и вовсе ужасно, но с ним, Сталиным, жила тогда 16-летняя девочка, похожая на армянку, толстая, пышная, нежно-лукавая, именно там ставшая его женой, — Надя Аллилуева, секретарша, машинистка. Лживые историки договорились до того (это уже после смерти Сталина), что он якобы ее изнасиловал! Чушь абсолютная, ибо его отношения с Надеждой начались еще в Москве, с согласия родителей, а вот забеременела Надя действительно там, в бронепоезде, стоявшем на путях царицынской станции.

Вместе со Сталиным там жили и отец Надежды, и ее брат Павел. Этот Павел, сыгравший в жизни сестры, да и самого Сталина, столь страшную роль (вспомним, что он привез ей дамский пистолетик, из которого Надя застрелилась), был большим дураком, и однажды, привлеченный стонами и криками сестры в любовном экстазе (имела такую привычку), вперся в незакрытую дверь спального купе… За что Сталин с бранью вышвырнул его… А позднее отправил обоих Аллилуевых в Москву.

Да… Было дело… Царицын… Царицын… Теперь уж никто и не вспоминает этого названия. А есть Сталинград. И останется Сталинградом… Почему-то не было сомнения после сегодняшнего совещания: Сталинград немцы не возьмут, Сталинград не сдастся.

Когда машины вырвались на простор Можайского шоссе, Сталин, скорчившись на заднем сиденье, уже спал и проснулся лишь перед въездом в ворота кунцевской дачи. Хмурясь и вздрагивая, разгибаясь от неудобного сидения в машине, он прошел в подъезд, но все-таки почувствовал некоторое облегчение от дорожного сна, голова была ясная, лишь привычно болели и ныли спина, шея и ноги. Только за столом, когда Валечка подала ему поздний ужин, он пришел в себя и понял, что все-таки хочет есть: проголодался. Надо было поддерживать силы. Валечку он не отпустил, а ел и поглядывал на нее, улыбчиво смотревшую, розовую и чуть заспанную женщину, видать, прикорнула, пока ждала его приезда. Лицо припухло, но так и дышало нужной ему лаской.

— Невкусно, Иосиф Виссарионович?

— Нэ в этом дэло… Устал.

— Конечно… Не щадите себя…

— Тэбя — тоже… Налэй мнэ чай…

— Посмотрите на меня! — сказала она, улыбаясь, беря его бокал и подходя к умывальнику, который недавно сделали в спальне. Это был ритуал, исполнять который требовалось неукоснительно. Валечка под взглядом Сталина четыре раза ополоснула бокал и поставила на стол. Налила чай. Это «посмотрите на меня» было словно их игрой, и без этой игры Сталин не пил чай.

— Налывай сэбэ… Попьем вмэстэ…

Они пили чай молча. Он — слегка хмурясь, она — чуть-чуть улыбаясь, поглядывая на него. Зубы у Валечки были отменные, слитные. Закончив чаепитие, Сталин закурил папиросу и, теперь глядя на Валечку как бы оценивающим взглядом, — деловито убирала со стола, ставила тарелки-чашки на подносы, — сказал:

— Убэрошь… Приходы… Покажи… рейтузы… О! Хорошо… Приходы.

И это тоже был ритуал их тайной жизни.

Раздевался он всегда, отвернувшись от нее, сидя в кресле, стягивал сапоги. Морщился от боли в суставах. Тем временем Валечка деловито стелила на широком диване. Взбивала подушки, оправляла одеяло. Ложился он всегда первым, к стене, и смотрел, как раздевается эта женщина. Снимая передник, расстегивая кофточку или через голову ловко освобождаясь от платья, она была так же мила, ловка, изящна в движениях, воплощенная женщина во всем, в том, как распускала волосы, держа шпильки-приколки в зубах, в том, как выпускала из тугого бюстгальтера белые полные груди с неожиданно коричневыми восточными сосками (Сталин их очень любил), и в том, как оправляла резинки длинных до колен, панталон, чаще розового или белого цвета. В них она была неотразимой и хорошо понимала это, когда осторожно и плавно ложилась рядом, свежая, тяжелая, пахучая, с легким запахом молодого и как бы девичьего пота. Сталин любил этот ее запах и не позволял пользоваться никакими духами.