Тут ладошка Валерии Борисовны подлетела к ее рту, будто в старании запереть тайну, чуть было не обнародованную. Валерия Борисовна нервно взглянула на меня.

Я же, будто ничего не заметив, сказал:

– Я не способен к вывертам. Не способен быть значительным и удачливым. А стало быть, и обеспечить кого-нибудь комфортом. Я грешен, пуст и слаб.

– Глупый ты все же, Василий, глупый. Дуралей ты!

– И глупый, согласен…

– А потому как ты глуп, я тебе адресок дам больницы, где лежит Юлия.

– Кремлевской, что ли?

– Нет. Районной. Если бы Корабельников, а ему из Кремлевки тотчас позвонили бы, узнал, что Юлия в больнице и по какому поводу, он бы наш высотный дом разнес! А ты, коли на тебя просветление спадет или в тебе совесть заговорит, зайди к ней на полчаса.

– Нет, Валерия Борисовна, мне не о чем беседовать с Юлией Ивановной.

– Ты и с Викой отказываешься поговорить?

– С Викой – тем более! – сказал я резко.

– Почему – тем более? – удивилась Валерия Борисовна.

А я и сам сразу удивился: а почему – тем более? Видимо, потому, что я чувствовал себя перед Викой виноватым. А перед Юлией – нет. То есть в мгновения грусти я мог ощутить себя – умозрительно и в христианском смысле – виноватей всех в мире и виноватым перед всеми без исключения. Стало быть, и перед Юлией. При чем здесь христианские смыслы, возра зил бы мне Валя Городничий. Он-то после перепоев (редких, а потому особенно мучительных) ощущал себя каждый раз виноватым и перед листочком осиновым, был готов рухнуть на брусчатку у Лобного места и возопить: «Прости меня, народ православный!» Впрочем, вопль этот не был его изобретением и ни до какой брусчатки Валя не смог бы доползти… Так вот в обыденно-житейском смысле я не признавал себя виноватым перед Юлией. А Вике я, выходит, пять лет назад морочил голову. И убоялся…

– А почему – тем более? – повторила Валерия Борисовна.

– А так, – сказал я.

– Значит, полный отказ… – покачала головой Валерия Борисовна.

Тут Валерию Борисовну окликнули: «Лера, я тебя полгода не видела!» Должен заметить, что в этом для меня женско-снобистском кафе с Валерией Борисовной здоровались несколько дам. Одна из них с обилием макияжных иллюзий на лице возникла теперь возле нас и шепнула Валерии Борисовне явно что-то про меня. «Собирательница, – разъяснила мне Валерия Борисовна. – Спросила, во сколько ты мне обходишься… У меня же весной выторговывала эскиз левитановского „Марта“…» – «И во сколько я вам обхожусь?» – спросил я. «В четыре рубля, – сказала Валерия Борисовна. – В четыре».

Я забыл сообщить, что и Валерия Борисовна была собирательница. Дом ее (то есть и Вика с Юлией росли при дорогих стенах) украшали полотна мастеров, чьи картины в сороковые годы можно было за копейки (тот же эскиз, близкий к оригиналу «Марта», – 150 р.) купить в комиссионках на Арбате или на Сретенке, у угла Колхозной. А уж Лентулова ей несли за трояк с чердаков. Но это разговор особый…

Минут через пять после собирательницы Валерию Борисовну окликнула женщина знаменитая, театральная и киношная Дива. Для меня она была столь же звездно-недоступной, как Брижит Бардо или Софи Лорен. И вот она стояла над нами с Валерией Борисовной!

– Лерочка, ты все цветешь!

– Заинька! – вскочила Валерия Борисовна.

Они обнялись, пошептались, потом Звезда сказала приятельнице нечто особенное, а указав на меня, вскинула большой палец.

– Нет… ну что ты… Что ты болтаешь! – смутилась Валерия Борисовна. – Это мой внучек!

– По-моему, у твоих дочек деточки еще не выросли. – Звезда смотрела на меня.

– Ну ладно, не сердись… Это женишок моих дочек!

– Я им завидую, – сказала Звезда, взглянув на меня своими волшебными синими глазами со значением. – Вот вам моя визитка. Будет блажь, позвоните.

– Я им тоже завидую, – заявила Валерия Борисовна. – Но как-нибудь перетерпим…

Мы выходили из заведения, Валерия Борисовна покачнулась, я хотел поддержать ее, она уверила, что она трезвая, а я дурак.

– Я и не спорю, – сказал я.

– Да ты не в том смысле дурак! – воскликнула Валерия Борисовна. – Ты просто не знаешь своего счастья и не умеешь ценить жизнь с ее удовольствиями!

– Ценить жизнь или цинить? – спросил я.

– Чего? – удивилась Валерия Борисовна. – Что ты несешь?

– Ничего, – сказал я. – Просто неудачно скаламбурил…

– А ты не каламбурь, а приголубь какую-нибудь из первых дам государства! И получишь и квартиру, и дачу!..

– Были бы вы, Валерия Борисовна, мужчиной…

– Понятно, ты дал бы мне в рожу… Это ты можешь… Ладно. Посади-ка ты меня на троллейбус…

Когда я подсаживал Валерию Борисовну, шумно-гулящую, она, полагая, что извозчику спешить некуда, тихо растворила сумочку и протянула мне два бумажных треугольника, похожих на солдатские письма.

– Это записка от Виктории, а это все же тебе адрес больницы Юльки… Женишок! – и Валерия Борисовна рассмеялась. – Приколдованный ты ж нами, не забудь…

Створки троллейбусной двери захлопнулись.

На работе я узнал от Зинаиды Евстафиевны, что, пока я где-то болтался, меня разыскивала какая-то Анкудина.

Разыскала же она меня в редакции через пять дней.

– Что тебе надо? – спросил я грубо, даже и не предложив Анкудиной сесть. – Какие у тебя могут быть ко мне дела?

Дела состояли в том, что у Юлии Цыганковой осложнения, положение ее сейчас тяжелое, нервы взвинчены, а выписать ее должны были еще три дня назад.

– И что? – спросил я.

– Тебе необходимо прийти к ней, посидеть с ней и успокоить ее. Она ждет твоего прихода.

– Неужели вы с Цыганковой в таких близких отношениях, что она доверяет тебе сердечные секреты и тайные желания?

– Нет, – смутилась Анкудина. – Это я сама так поняла…

– Но у меня нет нужды в твоей подруге, – сказал я. – Я уже все объяснил ее матери, и та мои объяснения приняла…

– Ты живешь в аду! – вскричала Анкудина. – Твоя душа в аду! И ты живешь в аду!

– Хоть бы и в аду, – начал было я с намерением выпроводить Анкудину вон. Однако меня остановило любопытство. Какие такие соображения, возможно и длительного накопления, выстрадала в себе Анкудина относительно ада. – И по каким же заслугам ты размещаешь меня в аду?

– Ты не способен любить! – Анкудина гремела уже боярыней Морозовой. – Зосима, старец у Достоевского, на вопрос «Что есть ад?» говорил: «Страдание о том, что нельзя уже более любить».

– Эко ты, Анкудина, хватила! – сказал я раздосадованно. – Это совсем про другое. Я-то ожидал от тебя какого-то особенного умственного откровения. И уж не способен я, видимо, к страданиям, о каких ты говорила…