– Я понимаю и принимаю ваше недовольство, но мое решение никак не повлияет на состояние вашей дочери.

– Молитесь об этом! – резко сказала собеседница. – В противном случае я буду жаловаться.

– Как угодно. – Маргарита сочла себя свободной и снова двинулась в противоположном направлении, но буря в душе разгневанной матери еще не погасла, ее охватил новый порыв:

– Откуда мне знать, как прошла бы операция, если бы ее делали вы?!

Маргарита остановилась, ответила приветливо:

– Поверьте, абсолютно так же.

– А если удалось бы сохранить матку?

Такой абсурд никак не мог и гипотетически уложиться в голове Маргариты. Она даже потрясла ей, прежде чем спросила:

– То есть как «сохранить»?

– Просто. Вам, хирургам, лишь бы резать. А девочка теперь рожать не сможет.

С одной стороны, Маргарита понимала: в собеседнице сейчас говорит не здравый смысл, а исключительно обида и страх за ребенка. Неизвестно, каких гадостей могла бы наговорить сама врач в подобной ситуации. Но с другой стороны, терпеть нелепые обвинения Маргарита тоже не собиралась.

– Если бы мы не удалили матку, – отчеканила она безапелляционным тоном, – ваша девочка не только рожать – жить бы не смогла.

– Это вы говорите, – поджала губы женщина.

– То же самое вам скажет любой другой врач.

– Я с удовольствием выслушаю главврача больницы.

– Не смею вас задерживать. – Маргарита сочла разговор исчерпанным и продолжила свой путь. Она знала, что ей не о чем волноваться: диагноз молодой женщины не позволял сохранить детородный орган, и при всей трагичности ситуации удаление было единственно возможным успешным методом лечения. В том, что она доверила оперировать студентке, тоже нет ничего необычного. Если главврач и попеняет, так только за то, что впредь следует делать подопытных кроликов из пациентов с более адекватными родственниками. «Хотела бы я посмотреть на тех родственников, что способны в такой ситуации остаться белыми и пушистыми», – мрачно подумала Маргарита, уже нажимая на ручку двери четвертого королевства, и вздохнула при мысли о предстоящем разговоре с родителями Игоря. Она всегда бежала впереди паровоза. Еще не сделав одного дела, уже думала о другом. Хотя в противном случае, если бы останавливалась и долго размышляла, наверное, никогда не решилась бы работать там, где работала.

– Здравствуйте. – Независимо от собственных мыслей и настроения в палате Маргарита всегда старалась входить с бодрой улыбкой. У пациентов и так предостаточно поводов для печали, кроме ее озабоченного лица.

– Здрасте, доктор! А я к вам в очередь записался. – Николай Иваныч пятидесяти лет легко приподнялся на кровати и весело подмигнул врачу.

– По какому вопросу? – кокетливо спросила Маргарита. Конечно, цель ее визита не подразумевала кокетства, но обитатели палаты не должны почувствовать ни грусти врача, ни напряжения.

– Так это, я к Трофимычу хожу, уроки беру, так что скоро вы ко мне в палату бегать будете в шахматы играть, – объяснил мужчина и залился краской.

– К нашему обоюдному счастью, мой дорогой, в шахматы нам если и придется сыграть, то не в этой палате. Вас выпишут раньше, чем Трофимыч выдаст вам сертификат об окончании курсов.

– Вот досада! – расстроился бедняга, а заведующая поторопилась утешить:

– Придете через полгода на контрольное обследование – тогда и сыграем.

– Ну, добро, – благодарно согласился Николай Иваныч, а Маргарита уже присела на кровать к следующему больному, симпатичному, тридцатилетнему, которому ее внимание не слишком требовалось. За неделю его уже посетило как минимум десять красоток (и это только те, кого видела Маргарита, а сколько их на самом деле, известно, наверное, одной только Шурочке). Но тем не менее хирург поинтересовалась:

– Как самочувствие? Что-нибудь беспокоит?

– Ага, – хохотнул со своей койки Николай Иваныч. – Лежит и трясется, как бы какие-нибудь девки здесь не встретились и не убили друг друга.

– Иваныч, ну что ты, в самом деле?! – подал голос его ровесник – худосочный, интеллигентный художник Виктор Анатольевич, все время обещавший Маргарите написать ее портрет. – У нас же тут молодое поколение! – Он кивнул на уткнувшегося в книгу Игорька. – Чему ты его научишь?

– Так ничему плохому! Я ж Валерке завидую, потому и ехидничаю. Повезло пацану – такие красотки вокруг него вертятся. А Игореха что? Пущай смотрит, слушает, да на ус мотает. Такому умению – девчонок-то клеить – как раз можно и поучиться.

– Скользкий ты тип, Иваныч, – упрекнул соседа художник и обратился к Маргарите, которая не сводила глаз с все еще изучающего книгу мальчика. Игорь уже не скользил глазами по строкам, а внимательно прислушивался к разговору, который заставил его слегка покраснеть. «Хороший мальчишка, правильный», – снова подумала хирург об этом пациенте и физически ощутила, как тень беспокойства за его судьбу скользнула по ее лицу. Чтобы избавиться от смятения, она заставила себя сконцентрироваться на художнике, который засыпал ее вопросами:

– Так как насчет портрета, доктор? Вы только скажите, тут и кисти будут, и краски, и мольберт. Пара сеансов, и ваш профиль украсит любую стену. Хотите, дома повесите. Но я бы, конечно, разместил в больнице. Королевский профиль должен украшать обитель правительницы.

– Ваша правда. – Улыбка Маргариты получилась немного тоскливой. Даже пациенты понимают, что царствует она в больнице, а не у домашнего очага.

– Так что, Маргарита Владимировна, прошу Галюшу доставить инструмент, будем писать?

Галюша была верной подругой художника. То ли женой, то ли просто давней соратницей, во всяком случае то, что она отвечает за телесное и духовное здоровье этой творческой личности, сомнений не вызывало. В больницу Галюша являлась каждый день точно к началу приема, обвешанная авоськами и сумками, из которых выуживала судочки со свежайшей домашней едой и принималась потчевать обитателей если не всего коридора, то палаты – уж точно. Потом, счастливая оттого, что все накормлены и довольны, принималась делиться со своим художником новостями, рассказывая как о событиях международного значения, так и о тех, что обсуждают старушки на лавочке во дворе. И делилась до тех пор, пока всегда улыбчивые и доброжелательные медсестры не заглядывали в палату уже в десятый раз и строгим голосом не произносили: «Галина Михайловна! Ну сколько можно? Нарушаете ведь режим. Ну что вы, как маленькая, ей-богу!» И Галюша начинала собираться, укладывая в свои котомки пустые мисочки и не переставая щебетать, обращаясь теперь уже к медперсоналу:

– Не сердитесь, девоньки! Уже ухожу. Вы уж не серчайте, миленькие. Не дружу я со временем, уж слишком оно быстро бежит в приятном обществе. – И бросала умильные взгляды на своего художника, и спрашивала его, преданно заглядывая в глаза: – Что тебе завтра принести?

Иногда маэстро выражал особые пожелания, но чаще всего отмахивался и говорил, что ничего ему не надо, кроме ее присутствия. Но ни у кого, даже у самых больших скептиков, не могло возникнуть ни малейших сомнений в том, что, попроси художник луну с неба, его Галюша принесла бы и эту диковинку. Маргарита легко могла представить эту маленькую хрупкую женщину, тащившую на себе не только увесистые сумки, но и мольберт, что едва ли уступал ей в размерах. Нет, обрекать человека на такие подвиги она не могла, поэтому и сказала художнику: