Это похоже на кунсткамеру, на одно из тех собраний удивительных предметов, которые когда-то забавляли знать, способствуя стремительному упадку состояний. Здесь нет ничего, что имело бы на самом деле хоть какую-то ценность. Обычное собрание диковинок, bric-à-brac[63]пустяков.

Заинтригованный, я приближаюсь к картинам, кое-как приваленным к стенам.

Вдруг у меня захватывает дыхание.

Я протягиваю дрожащие пальцы к «Мадонне» Рафаэля. А за ним Пьеро делла Франческа. А чуть дальше Тициан.

Я чувствую прикосновение руки к моему правому плечу.

— Я знаю, что ты думаешь, — шепчет Адель Ломбар. — Спокойно.

Я в ошеломлении смотрю на длинный порез, уродующий щеку Христа. На хлопья пыли, лежащие на холстах.

— Идемте! — восклицает Герцог. — Идемте!

Мы спускаемся все ниже на один, два, три пролета лестницы. Росписей на стенах здесь уже нет, только голые рыжеватые кирпичи, освещаемые светом фонариков. Все это похоже на гротескную сцену. Обреченные гости принца Просперо из рассказа Эдгара Аллана По «Маска Красной смерти». О чем там говорилось, в этом рассказе? О дворце, обнесенном высочайшими стенами, закрытом на стальную дверь, в котором принц и его придворные смеялись и танцевали, равнодушные к неумолимой заразе, разорявшей страну…

Электрическое освещение отсутствует в этих подземельях, в этих коридорах, неожиданно заворачивающих под невероятным углом. Через некоторое время, для того чтобы угнаться за герцогом, нам приходится почти бежать по неустойчивым ступенькам, рискуя упасть и повредить себе что-нибудь.

Наконец мы вваливаемся в огромный зал с невидимыми потолками. Здесь страшный холод. Должно быть, мы в подвалах замка. А еще здесь стоит чудовищно сильный запах. Неописуемый, как в плохой конюшне, но с какой-то странной примесью.

Лицо герцога раскраснелось от напряжения и возбуждения.

— Это были замковые ледники. Здесь круглый год хранился снег для охлаждения еды и напитков двора.

— Учитывая, что снег теперь последнее, чего нам не хватает, мы используем их в других целях… — ядовито замечает коннетабль.

— Это место — одно из чудес прошлого, в котором теперь находится одно из чудес настоящего. Нечто, найденное нами в последней крупномасштабной экспедиции. Мы искали провизию, а вместо этого нашли… Но нет: я хочу, чтобы это был сюрприз. Любуйтесь, любуйтесь!

По знаку герцога на потолке загорается ряд софитов и ярко освещает сцену.

В центре помещения, в стальной клетке сидит потревоженное вспышкой света создание длиной почти в три метра. Оно свернулось, как обожженное.

Это черный червь с блестящим панцирем. На его круглой голове не видно ни глаз, ни других органов чувств. Его панцирь похож на тараканий.

Самое ужасное в этом монстре — это непропорционально маленькие руки и ноги, торчащие из тела. Несомненно человеческие руки и ноги, хоть и черные, как и его панцирь.

— Смотрите, смотрите, — говорит герцог, — вы еще ничего не видели!

Он берет у одного из охранников пику и просовывает ее между балками.

Трижды бьет наконечником спину создания, прокалывая ее. Существо медленно поднимает голову и наполовину встает. При этом он опирается не на ноги, а на хвост.

Герцог и монстр стоят напротив друг друга, и из них двоих боится именно монстр. Это видно по его нервным движениям, по дрожи, пронизывающей червеобразные отделы его тела.

— Это создание разумно!

Герцог театрально поднимает руки и своим блеющим голом кричит — а точнее сказать, верещит:

— Монстр, покажи, что ты умеешь! Монстр, сколько будет два плюс два?

Создание мотает головой.

Новый, более сильный удар пикой заставляет его опустить голову.

— Отвечай! Я не буду повторять! Сколько будет два плюс два?

Монстр кивает. Один, два, три. Четыре раза.

— Молодчина! Попробуйте и вы! Спросите его!

Я мотаю головой.

— Он умеет и умножать. Делить нет, делить он еще не умеет. Но мы его обучаем.

Быть может, на меня так действует пронзительный голос герцога. Быть может, полная достоинства неподвижность создания, похожего на покрытого броней червя. На червя с человеческими ногами и руками.

Но я встаю на колени.

В этом создании что-то есть.

Что-то упрекающее.

Церковь учит нас видеть страдающего Христа в каждом создании. И не только Церковь. В унынии тюрьмы, за несколько месяцев до того, как быть убитой фрайкором, Роза Люксембург сделала выдающуюся запись о страдании пары запряженных в повозку быков.

Я осеняю себя крестным знамением.

Создание поворачивает голову в мою сторону. Голову без глаз и ушей. Безо рта.

Оно наклоняется.

— Что это за глупости? Встаньте! Не будьте смешным! — голос герцога пронзителен, груб. Я же, напротив, говорю уверенно и громко:

— Ангел Божий, его покровитель, просвети, сохрани, направь и позаботься об этом создании, порученном тебе милосердием небесным, аминь.

Какая-то рука с силой дергает меня. Она пытается поднять меня на ноги.

— Давай, священник! Ты слышал, что сказал герцог! Давай, поднимайся!

Рука Туччи поднимается. Связка ключей, которую он сжимает в левой руке, позвякивает. В другой у коннетабля дубинка. Он замахивается и обрушивает ее на мою голову.

В этот момент что-то черное и мощное мелькает между мной и Туччи. Что-то вроде руки. Но нет: это язык. Язык этого создания, длиной в метр. Он молниеносно вылетает из-за решетки один, затем второй раз. Со второй попытки ему удается обернуться вокруг руки коннетабля. Язык возвращается в невидимый рот существа, а рука Туччи, оторванная от тела, падает к подножию клетки. Она все еще сжимает покрытую шипами дубину.

Коннетабль пораженно смотрит на свою руку на полу, на рану на плече, из которой вырывается длинный и обильный поток крови. А потом со стоном падает.

Герцог в ужасе отскакивает от клетки, и все остальные тоже. Только я остаюсь у решетки.

Одной частью своего сознания — рациональной частью, той, что еще верит в возможность существования реального мира, — я смотрю на Адель, бросающуюся к телу на земле, всеми силами пытаясь остановить ужасное кровотечение. Но рука оторвана на уровне плеча, и ткань, которую Ломбар прижимает к ране, окрашивается сначала в розовый, а потом в красный.