По мере того, как он говорит, создается впечатление, что он произносит ряд готовых формул-слоганов.

— У нас есть подземные фабрики, производящие все необходимое. Наш рацион изобилен и самого лучшего качества. Наша больница забоится о здоровье всех жителей и ни в чем не уступает довоенной.

— Сколько трансплантаций сердца вы сделали в этом году? — не удерживается от вопроса Адель Ломбар.

— Как вы сказали?

— Если больница работает, как до FUBARD… То есть, до Судного Дня, вы, должно быть, способны делать такие сложные операции, как пересадка сердца, нет?

Лицо Туччи приобретает смешное, почти бычье выражение. Он мотает головой:

— Не шутите над такими вещами. Нет, мы не делаем трансплантацию сердца. Но через десять лет или даже меньше нам будет доступен и этот тип хирургического вмешательства.

— То есть, вы правда верите, что человечество может выжить? И даже привести планету в порядок?

— Иначе зачем жить? У меня трое детей, и я не хочу, чтобы они жили жизнью узников, как я. Мы хотим вернуть себе землю, которая принадлежит нам, и дневной свет.

— А как вы собираетесь договориться с монстрами, которые шарятся снаружи? Сдается мне, что они считают, что земля принадлежит им, — вмешивается Егор Битка.

Туччи резко оборачивается:

— Они встречались вам? Здесь поблизости?

Ему отвечает Дюран:

— Естественно, они встречались нам. Но не здесь.

Туччи улыбается:

— Точно. Потому что здесь мы в безопасности. Никто не может навредить нам.

Никто из нас не отвечает.

Выход из башни ведет на крытую улицу. Когда-то, если я не ошибаюсь, отсюда были видны башни-близнецы герцогского дворца. Но теперь арки заделаны кирпичной стеной с небольшим количеством закрытых металлическими пластинами отверстий. Все это расходится со словами Туччи о безопасности этого места.

Урбино — замурованный город. Здесь нет открытых пространств. Площади покрыты крышами, достаточно хорошо сделанными для того, чтобы не пропускать солнечные лучи. Город как будто превратился в одно большое полностью закрытое здание. Время от времени попадаются двери — металлические, запертые на засовы и щеколды. У каждой из таких дверей — с ленивым видом околачиваются один-два человека. Безопасность действительно не кажется первоочередной проблемой жителей этого места.

Мы идем по превращенным в коридоры улицам.

— Перуджа тоже такая, — шепчет Дюран.

— Что-что?

— Перуджа, в Умбрии, — процветающее поселение, потому что выжившие заняли его подземелья. Они живут в гротах, выкопанных внутри холма. Когда-то эти гроты были средневековым уровнем города. Они живут в средневековых домах и подвалах, которые были закопаны для того, чтобы построить сверху новые дома. Здесь более или менее то же.

Дюран уже не первый раз упоминает места, отсутствующие на официальной карте населенных пунктов, которую я однажды нашел на столе Максима. Места, о которых Церкви ничего не известно. А вот Дюран знает их. Еще одна загадка, как Печать Рыбака.

Но сейчас не время разгадывать загадки.

Странно сознавать, что по меньшей мере один из людей, с которыми я приехал, пытался убить меня. Не менее странно, что он не предпринял новых попыток.

Я улыбаюсь Адель Ломбар, идущей пружинящей походкой с видом человека, вышедшего на приятную прогулку. А у меня, наоборот, ломит спину от долгого путешествия в машине. «Неблагодарный, — укоряет меня внутренний голос. — Неблагодарный…»

Кто в нынешние времена может сказать, что он совершил путешествие на машине? Для детей, для молодежи, родившейся после Страдания, автомобили — фантастические существа вроде драконов или троллей.

Мы проходим по идущей вверх улице, по обеим сторонам которой открываются магазины с пустыми пыльными витринами. На каждом углу висят самодельные измерители уровня радиации — стеклянные ампулы с золотой фольгой внутри. Максим расхохотался бы. «От них толку, как от канарейки из угольной шахты против нервно-паралитического газа»,[61]сказал бы он. Или что-нибудь в этом роде. Я привык к его саркастическим замечаниям, но спрашиваю себя, как бы их восприняли эти одержимые безопасностью люди?

В конце улицы, далее заворачивающей направо, находится наблюдательный пункт. Я не могу удержаться и приближаюсь к трем часовым и к находящемуся за ними стеклу. Это массивное стекло толщиной не меньше трех сантиметров. За ним площадь Герцогского Дворца, похожая на кадр из фильма.

Здания кажутся нетронутыми, они великолепны, как до войны. Мы узнали, что строения, сооруженные много веков назад, имеют больше шансов выжить, чем современные дома. Они как будто перенесли столько всего за это время, что приобрели своего рода иммунитет против катастроф.

Или, может быть, в прошлом просто строили лучше, чем во времена Страдания?

Только приглядевшись через грязное, исцарапанное и покрытое пылью стекло, только напрягая зрение, можно заметить детали, которые свидетельствуют о том, что площадь уже не та, что была когда-то, что ее сохранность — всего лишь иллюзия.

На фасаде Дворца висят две полосы бледно-розовой ткани с неразборчивыми надписями. Когда-то так рекламировались выставки.

Оконные ставни одного из домов в конце площади бьются на ветру.

В правом углу из сугроба торчит бампер старого автомобиля.

Тяжелые серые облака нависают саваном над городом.

— Пойдемте, — нетерпеливо говорит коннетабль Туччи.

Коридор поворачивает вправо, а потом снова влево, и мы оказываемся у входа во дворец.

Здесь пространство освещают висящие на стенах керосиновые лампы, закрепленные в отверстиях и на крюках, которые в средневековье держали другие лампы, возможно, такие же, как эти.

Почетный караул — шесть солдат в чистой выглаженной форме — сменяют людей коннетабля, которые уходят, не говоря ни слова. Эти шестеро вооружены застегнутыми в кобурах пистолетами, но в руках у них внушительные дубины с шипами.

Мы поднимаемся по длинной парадной лестнице. Очень жаль, что лампы не освещают потолок. Местами видны некоторые детали: статуи путти, как итальянцы называли маленьких ангелов, изображенных в виде пухлых младенцев, золотая лепнина, появляющиеся на миг и тут же снова погружающиеся в темноту.

Богатство и красота этого места контрастируют с убожеством Нового Ватикана. «Вот это было бы подходящим престолом для нового Папы», — говорю я себе. Но потом гоню от себя эту мысль. Где бы мы ни находились, Церковь — это вера и учение, а украшения и мишура не обязательны. Возвращаться к истокам всегда хорошо. Огненная буря закалила нас и, может быть, даже очистила. Это покажет время.